Ondřej Krátký: Socializace kapitalismu – začít u lidí, nebo od člověka?

CZ

Recepty na vymanění se z „okovů kapitalismu“ operují s revolucí, změnami v ekonomice, případně více či méně propracovanými přechody do (dílčí fáze) socialismu. Jakkoli se lze shodnout na tom, že dané kroky ve své podstatě (resp. smyslu, prapůvodním vyznění apod.) cílí na „zlepšení úrovně života“[1] co největšího počtu lidí (a že jejich smysluplnost lze z tohoto pohledu chápat), implikuje takové uvažování vždy nějaký druh (společenského) „procesu“ (akce, změny apod.), ve kterém budou lidé dříve či později uvažováni jako „masa“. Ve všech případech tak jde o nějakou formu sociálního inženýrství, plánovaného od stolu – a od stolu i „hýbajícího dějinami“.

Právě v tomto přístupu tkví podle mě příčiny všech pozdějších jevů, jež jsou důsledky takového „masového“ přístupu a „předplánovanosti“: mimo jiné pokračující – jen se transformovavší – nerovnosti finanční a mocenské. Zatímco ta je do nástupu jakékoli „levicové“ síly kritizována jako „rys buržoazie“ či „diktatur“, přejímají dispozice k ní noví vládci chtě nechtě též – možná jen nějakou dobu maskované pod slogany vzešlými z ducha doby, zrozené v lůně společenských změn, popřípadě z pocitu (a iluze) toho, že spravedlnosti bylo učiněno zadost; stejně jako pomocí (r)evoluční relativizace bohatství (zdánlivým) vyrovnáním třídních rozdílů (resp. ochuzením všech) umožněným povětšinou rozmělněním ekonomických hodnot, znehodnocením měny apod. I to je ale změna poučná, protože ukazuje, jak relativní může být hodnota (jakkoli velkého) majetku; respektive jak univerzální měnou je moc.

V rámci touto studií do značné míry sledovaného ekonomického (popř. podnikatelského) výřezu (z kompletní palety společenských a mezilidských vztahů) vidíme, že nejen v kapitalismu (v něm ovšem nejnázorněji, „nejpřiznaněji“) přechází veškerá podnikatelská soutěž ve finále dříve či později do stadia několikanásobných permanentních, průběžně se stupňujících tlaků – mj. na prodej, zvyšování obratu, konkurenceschopnost, efektivitu apod.

Takový stav (resp. spolupůsobení vstupů, faktorů apod.) je momentem, kdy dochází k odosobnění celého procesu. Odosobněné zájmy všech (klienta, zaměstnanců i podnikatele) tak vytvářejí konstelaci, v níž sice podnikatel nese největší riziko, praktické každodenní důsledky / náklady tohoto stavu jsou nicméně přesunuty na zaměstnance – jednak v podobě zákazníků (kteří pro to, aby si mohli podnikatelovo zboží či službu koupit, jsou ve většině případů zaměstnanci někde jinde), jednak v podobě samotných podnikatelových zaměstnanců (jako nějakého typu hromosvodu pro výše popsané tlaky).

Stejně tak ovšem můžeme předpokládat, že podobně intuitivní, „pudové“ či na určitém „kolektivním nevědomí“ spočívající jsou i další „podružné“ jevy, mechanismy či procesy – jako v rámci každé komunity dříve či později se (vždy) projevivší (vrozené, endogenní) tendence k elitářství, vykořisťování či socioekonomickým vztahům majícím ve finále svůj původ v nějaké formě psychického (ale i fyzického) sadomasochismu.

Přestože tato studie myšlenku na socializaci kapitalismu (a správnost této myšlenky, resp. oprávněnost takto uvažovat) nezavrhuje, není zároveň jakýmsi voláním po eliminaci elit, resp. není schopná a ani nechce bezmyšlenkovitě souznít s těmi, kdo po něčem takovém volají. Když už kvůli ničemu jinému, pak přinejmenším z toho důvodu, že vlastně nikdy není zcela jasné, do jaké míry vyzyvatelé k takovým krokům opravdu „myslí na lidi“ – nebo nakolik je spíš jejich cílem stát se součástí oněch 5 či 10 % (nových) elit.

Právě proto, abychom za nějakým podobným účelem nevyužívali ty samé masy, kterým mají námi navrhnutá řešení, podniknuté kroky a dosažené cíle dle všeho pomoci (či se za takové „masy“ neschovávali), pojmeme naši práci odjinud – od člověka; a to s všemi klady i zápory, které to přináší. Zkusme to a uvidíme, kam nás takové uvažování dovede.

Hned na úvod se zřejmě shodneme, že chceme-li kapitalismus „socializovat“, znamená to, že jej chceme re-formovat

nikoli ve smyslu „návratu do původní formy“, ale že
tuto „formu“ chceme naopak „opracovat“ („překonfigurovat“, „vyladit“ apod.) do její „lepší“ (tj. sociálně spravedlivější, férovější, uspokojivější) podoby.

Tím pádem uvažujeme „prakticky“ – respektive tak, aby naše uvažování bylo natolik praktické, aby byl odpovídajícím způsobem praktický i jeho dopad.

Je-li tomu tedy tak, co je v tomto světle danou socializací?

Případně: v čem daná socializace spočívá?

K dispozici mám poměrně detailní popis jedné možné podoby obdobného procesu (včetně jeho dílčích etap), který byl pod vedením profesora Buzgalina uveřejněn na stránkách almanachu „Alternativy“.[2] Dané pojednání nastiňuje, jakým směrem by se měla reforma kapitalismu ubírat v momentě, kdy dojde k vítězství levicových sil – tedy za situace, kdy kapitalismus nebude „odstaven“ (na vedlejší kolej), ale bude ponechán jako (logický a nutný) základ, jenž bude (z)měněn tak, aby příslušná změna byla vnímatelná právě jako „socializace“ (něčeho, co sice bylo funkční a výkonné, ale jistě ne sociální; resp. co by rozhodně „mohlo být sociální víc“).

Pro koho je ale daný návod určen, respektive: kdo je iniciátorem, garantem a vykonavatelem celého procesu socializace? Z jaké pozice a jakou formou je daný proces implementován?

Pokud přijmeme danou studií implicitně definovaný stav, kdy

nové pořádky nastolují a jim odpovídající procesy implementují „vítězné levicové síly“ (jak je levice v práci profesora Buzgalina a jeho týmu průběžně nazývána),[3] a to v zájmu
celku, většiny či „mas“ (jak z textu vyplývá), lze se shodnout na tom, že taková implementace je jistě možná.

Jinými slovy: proces implementace kýžených procesů je možné započít a jistě i do určitého stadia dovést; není však zaručené, jaký – a jak dlouhodobě udržitelný – bude výsledek. Zároveň tím nechci naznačovat, že musí být nutně špatný či by neměl vydržet; jen vycházím z toho, že je tu určitá historická zkušenost, která nám říká, že cokoli, co bylo v život uvedeno od stolu (tj. technokraticky, byť na základě „dokonalého“ či jinak osvíceného plánu), nemusí být vždy přirozeně a bez problémů přijato těmi, pro které to původně bylo určeno. Zkrátka tedy, že „něco myslet dobře“ ještě nemusí být to samé jako „dobře myslet“.

Jakkoli tedy mohou být anticipace cest k socializaci kapitalismu lákavé, správné a logické, obsahují nějakou garanci (či aspoň záblesk pravděpodobnosti) toho, že taková „socializace“ bude fungovat?

K odpovědi navrhuji mířit přes další otázky, které považuji svým způsobem za zásadní: je totiž základním prvkem struktury, která má být reformována, skutečně určitá „masa“ (kolektiv, společnost apod.)? Neskládá se i ona z jednotlivých členů? Nemělo by spíš než o vytvoření podmínek[4] či realizaci reforem[5] shora (které jsou /nejen/ dle Buzgalina ve finále vždy jen dalším z dílčích kroků na cestě k „vítězných levicových sil“) jít o hledání receptu, jak dosáhnout „subjektivního pocitu zlepšení“ situace každého jednoho člověka–občana, kterého (ať již vítězné či k vítězství spějící) levicové síly přebírají do své péče?

Platí-li totiž (jakože platí), že „kolektiv“ se skládá z „jednotlivců“, pak s největší pravděpodobností platí i to, že dokud zde nebude takový systém, v němž se efekt socializace objektivně projeví v každém jednom (či maximálním počtu možných) takových subjektivních pocitů zlepšení (tedy tam, kde si to navrhovaný proces socializace klade za cíl),[6] zůstane v případě jakýchkoli návrhů na „zlepšení“ stávajícího stavu stále jen u dláždění ideologické cesty, resp. vymezování teoretických mantinelů pro „nastolení“ jakéhosi „obecného“ zlepšení, resp. „socializaci“ v obecném slova smyslu. Takový „obecný smysl“ však ještě stále nemusí vypovídat nic o tom, jak se ve finále jednotliví členové takto „socializovaného“ kolektivu budou v této reformované realitě cítit „jeden každý sám o sobě“.

Jistě, míra toho, nakolik byl kapitalismus „socializován“, se dá kvantitativně měřit pomocí ekonomických, sociologických či jiných statistických metod. Výstupy z těchto měření ale pořád nemusí vypovídat zhola nic o kvalitativním stavu věci – tedy o tom, jak se v dané „socializované společnosti“ cítí jednotlivci, kteří ji tvoří.

Zatímco za socialismu bylo postaveno víc panelových domů (a tedy i sídlišť, souvisejících infrastruktur apod.) a životní úroveň dle statistik rostla, ústil výsledný stav do pocitu stereotypu a menší pestrosti. Ani pro další příklad nemusíme chodit daleko: ač život Katariny Tichomirovové ve filmu – resp. sociálně-kulturním „konstruktu“ – „Moskva slzám nevěří“ klapal ze „socialistického“ hlediska velmi dobře, nebyla tato materiálně zabezpečená kariéristka šťastná z elementární příčiny: moc se jí nevedlo po osobní linii.

Dodat je ale třeba i to, že jakkoli za to socialismus nemohl, tak tomu ani nepomohl; o tom, že ani Tichomirovová – coby příklad určité „endemické“[7] buržoazie (vznikající v rámci zřejmě jakéhokoli, byť i sebeosvícenějšího režimu) – nebyla žádným ideálem toho, jak by skutečně spravedlivá „socializace“ stavu věcí měla (či mohla) vypadat, ani nemluvě.

Pokud tedy jediná cesta k nějaké formě „zlepšení“[8] nevede přes jednotlivce (resp. „pokud k takovému zlepšení nevede s ním na mysli“ /spíš než s „masou“, „strukturou“ či „systémem“/), pak by mělo být na místě přinejmenším vzetí v úvahu pocitů, potřeb a individuality takového jednotlivce; nebo jsem alespoň osobně přesvědčen o tom, že něco takového není neopodstatněné či nemožné. Samozřejmě chápu, že jde o náročnější (až sisyfovské) angažmá, nicméně tím víc prostoru má (resp. v rámci takového angažmá – na rozdíl od „revolučních“, „řízných“, doktrinálních metod – může mít) jakkákoli související (přípravná, dílčí apod.) činnost označitelná jako „osvěta“ či (společensko-kulturní apod.) „evoluce“.

II.

Myslím, že nejpozději zhruba zde bych měl zdůraznit, že tento můj komentář (původně, volně) inspirovaný prací profesora Buzgalina (a jeho týmu) není motivován nějakou signální adorací individualismu či vyzýváním k němu; stejně tak není ani výrazem sympatií excentrismu či jakýmsi manifestem vyzývajícím ke změně řádu v chaotické rejdění zanarchizovaných sebestředných eg.

Oč se zde naopak snažím, je zamyšlení se nad ryze konkrétní součástí celku, která bývá v podobných textech nejednou „ze zvyku“ přehlížena – přičemž se tak paradoxně děje právě pro její „schopnost“

tvořit kolektivní „shluky“ (celky, skupiny, komunity apod.), a tím vyvol(áv)at dojem lepší, ekonomicky a mocensky zajímavější, a tedy i efektivnější organizovatelnosti (než nějaké „zabývání se jednotlivými jedinci“); a to i přes to, že, nahlíženo prizmatem organizovatelnosti, je takový celek vždy
tvořen právě těmi, kdo jsou jen proto, že jsou buď ochotni, vycvičeni či donuceni k tomu, aby se jako celek chovali, coby jeho „pouhé části“ leckdy sami prakticky „neviditelní“;

Jinými slovy zamyšlení se nad jednotlivci nejen coby „stavebními součástkami“, ale skutečně „základními skladebnými prvky“ jakékoli takové „masy“ – společnosti, kolektivu apod.

III.

Ve studii týmu profesora Buzgalina je, zdařile a prozíravě, průběžně připomínán fakt nevyhnutelných paradoxů, rozporů, nuancí i úskalí „přechodných období“, skrze něž bude v rámci „socializace“ – tj. přechodu z existujícího kapitalistického modelu na model nový, „socializovaný“ – nezbytné úspěšně proplout. Buzgalin a jeho tým mimo jiné dospívají k paradoxu, jenž lze parafrázovat zhruba v tom smyslu, že

socialismus bez tržního prostředí nebude fungovat; zároveň však (z pochopitelných důvodů) budou
„majitelé“ takového tržního prostředí vždy v pozoru a připraveni zasáhnout proti jakýmkoli náznakům socializačních úsilí.[9]

V těchto bodech se práce skutečně dotýká živé hmoty, a to nejen proto, že nic není v „přechodových dobách“ očividnější než drobné „technické“ zádrhele, výzvy a nečekaně vznikající spáry, doslova dennodenně vyzývající k látání, těsnění či štupování.

Tím spíš, je-li ve hře výhled na výrazné zlepšení své pozice ze strany zaměstnaných na straně jedné – stejně jako obavy ze ztráty (leckdy pasivních) příjmů v podobě renty na straně protilehlé.

Copak ale všechny pochyby, obavy a rafinovanosti, s nimiž proti sobě obě antagonistické strany stojí, netkví hluboko v lidských povahách – jak kapitalistů, tak vítězných levicových sil? A pakliže ano, jsou tyto povahy jaksi „přirozeně“, „samy od sebe“ kolektivní?

Dobrá, některé hlavní tendence, proudy, sklony či směry uvažování možná určitou kolektivní (resp. skupinovou, davovou, masovou apod.) povahu vykazují – nicméně každý jeden konkrétní případ oportunismu, selhání, msty, sabotáže, šlendriánu, kverulantství apod. je pokaždé výsostně osobní, niterný, individuální. Jen budeme-li shovívaví, lze případně říci, že je „založený na okolnostech“ či že „příležitost dělá zloděje“. Něco takového bylo jasně vidět v „přechodových obdobích“ v ČSR (nejen) po (nástupu komunistů v) roce 1948, v Rusku po rozpadu Sovětského svazu, případně v dějinách vyloženě současných na příkladu (nejen) Sýrie v prvních několika letech následujících „revoluční“ rok 2011.

Jsem i proto přesvědčen, že nezvládnutí – či naopak zvládnutí – přechodových období do značné míry závisí právě na znalosti jedince, respektive když ne jeho důsledném poznání, tak alespoň na projevení upřímného zájmu o získání takového poznání; potažmo tedy zájmu o každého jednoho člověka či alespoň o to „mít jej (upřímně) na mysli“.

Tato znalost přitom nikdy nebude kompletní bez pochopení či aspoň znázornění extrémů, které, jakkoli neobvyklé mohou být, jsou ilustrativní pro naznačení směrů, jimiž se osobnostní pohnutky mohou ubírat.

Nemělo by nás přitom překvapit, že čím bizarnější takové sklony či potřeby častokrát jsou, tím víc jsou „ze života“. I z nich se pak skládá kolektiv, „obecné tendence“ a společenské trendy; z nich všech a jejich projevů pak i „dějiny“. Umět stočit kormidlo směrem k budoucnosti (a ve finále i proplout úsekem všech přechodových Skyll a Charybd) znamená chápat minulost a poučit se z ní; chápat ji znamená uvědomit si, že její zpřítomnění není jen výsledkem akomodace chování a potřeb mas či „kolektivu“ – ale i vyjití vstříc přirozenosti „člověka“.

IV.

Ano, člověk může být pro teoretickou studii nepříjemný – boří závěry platné pro kolektiv a nezapadá do tabulek. Na rozdíl od „jedince ze statistik“ vytvářeného teoretizováním o „kolektivu“ není nikdy průměrný. Jedinec je noční můrou každého kvantitativního sociologa, sociálního inženýra i politického ekonoma. Přesto však objektivně existuje, a drze tak disponuje jakýmsi „samoospravedlňujícím“ právem být vnímán; tedy i zkoumán – a tudíž i brán vážně.

I zde – podobně jako jsem učinil několik odstavců zpět – zavčasu avizuji, že jsem nepřišel nic bořit, nesnažím se budovat alternativní realitu, a přestože je má práce do značné míry kvalitativní studií snažící se proces socializace kapitalismu nahlédnout z pozice jednotlivce, nemám ani v úmyslu popírat význam statistik. Přesto bych se za „našeho“ jednotlivce rád postavil. Nechci tak nicméně činit pomocí jakéhosi paušálního negování, bohapusté kritiky či vytváření jakýchsi teorií majících ambice konkurovat hlavním stávajícím – spíš jen cestou prostého diskusního doplňku ke všemu tomu (či mnohému z toho), co už bylo řečeno.

Právě u jedince totiž dle mého názoru vše začíná. Ano, máme tu rodinu, skupinu, kolektiv, populaci a další podobná uskupení pro činění statistických závěrů; je ale třeba podotknout, že ty jsou ve většině případů pouze kvantitativní – popř. jsou kvantitativní takovým způsobem, který ve finále stejně napomáhá uvažování, které je (či chce být, protože to jinak neumí), kvantitativní, statistické, „sociálně-inženýrské“ apod.

Zatímco čísla, tabulky a grafy s takovými skupinami, komunitami či populacemi spojené jsou dobré pro vizualizaci (a jak víme od psychologů, obrázky mají co do své přesvědčivosti vždy navrch), je podle mě protipólem takové sice („objektivně“) ilustrativní, co do (subjektivity) prožitků ale trochu povrchní „explikace“ spíš něco, co bych navrhoval označit jako „porozumění“. To přichází s pochopením, resp. s poznáním „člověka“ – ovšem ne jako jakéhosi imaginárního (zprůměrovaného) konceptu, ale jako jednoho každého jedince. Ostatně: není právě kolektiv tvořen takovými jedinci?

Lidé (všimněme si, že jde o plurál od „člověk“) se odnepaměti dělili zhruba na dva hlavní typy (či „tendence“) směřující až ke svým dvěma pomyslným „extrémům“. Hlavním dělícím kritériem na tomto „rozcestí odlišností“ je, řekněme, určitá „duchaplnost“ (či „praktičnost“), s níž přistupují ke svému okolí v otázce dosažení vlastního prospěchu – s níž toto okolí dovedou „zpracovat“ (a „zapracovat“ do svého strategického myšlení), podnikavě se s ním „vyrovnat“, dle svých potřeb, cílů či ambicí se jej „operacionalizovat“ apod.

Na určité „ose extrémů“ – tedy vezmeme-li si na pomoc statistiku, kterou tolik kritizujeme – tak můžeme

na jednom konci spatřovat jedince „plně duchaplné“;
na tom druhém pak „myslí (plně) nepřítomné“ či jaksi „(společensky zcela) roztržité“.

Za plně duchaplné považuji ty šťastné jedince, kteří jsou přirozeně sebevědomí, mají upřímně rádi sama sebe, jsou asertivní, podnikaví, společenští a možná i společensky („zdravě“) agresivní, zkrátka jsou jaksi v dobrém smyslu „plni sama sebe“, přítomni a živi zde, teď a tady, a s takovou svou povahou i s životem srozuměni, v něm spokojeni a šťastni.

Naopak jedinci životně „roztržití“ jsou slabí, jako by duchem nepřítomní, méně bystří, lhostejní (či životní zkušeností ke lhostejnosti naučeni), obecně méně se starající o sebe a svět i život kolem sebe (vědomi si možná toho, že to stejně nemá smysl, protože ten „jen utíká mezi prsty“), „rozkolísaní“, „nevyrovnaní“, „neduchapřítomní“ apod.

Zatímco z plně duchaplných rostou „vůdci“ (podnikatelé, králové, vedoucí dobrodružných výprav, vojenských oddílů či výrobních závodů), z roztěkaných a duchem nepřítomných se stávají ti, již jsou vedeni (poddaní, zaměstnanci, otroci). První si v nejistotě, výzvách a nepřízni osudu libují, druzí se jí děsí. První jsou vždy klidní, řešení „výzev“ či recept pro oživení týmového ducha mají vždy po ruce; podobně jako jasnou vizi a zvučný hlas. Druzí jsou zakřiknutí, krčící se v koutě – učiněné „mouchy snězte si mě“.[10]

Naštěstí tu jde o hypotetické extrémy. Určitou normou či běžnou praxí je především směs konkrétních jevů uvnitř pomyslných hranic vytýčených takovými nejvyhrocenějšími případy, tj. ona „mediánová“ oblast kdesi uvnitř mezi oběma extrémy naší „osy“. Ovšem přestože říkáme, že kolektiv jsou především lidé a statistikám se napůl smějeme, je jasné, že tyto dva (až s přehnaností karikatury vykreslené) extrémní charaktery jsou dost ilustrativní na to, aby nám ukázaly, jaké pozdější vztahy se z takových protikladných tendencí rodily a k čemu postupně vedly. Samozřejmě je to jasné: plně duchaplní, co si vždy vědí rady, převzali vedení těch, kteří se kvůli nedostatku sebevědomí či chuti riskovat, v bezradnosti, bezvýchodnosti, ze strachu či dokonce ze zoufalství dobrovolně (a leckdy rádi) vzdali práva na to sami o sobě a svém osudu rozhodovat. Z duchapřítomných se stali vůdci, ze slabých vedení.

Nejpozději od konce prvobytně pospolné společnosti (a zcela jistě od nástupu prvních forem otroctví či feudalismu) tak nejen náš jedinec, ale i celý „výrobní kolektiv“ představuje nějakou formu jednoho notoricky známého výjevu. Daný výjev zpodobňuje osla, který táhne vozík s pánem, na němž je zavěšena udice; její konec visí před čumákem osla a na něm se před lichokopytníkovýma očima sem tam pohupuje voňavá tráva, stimulující jeho chutě. Tím, jak se osel žene za lákavou krmí, táhne vozík s pánem. Ten má kromě kýženého cíle (svezení, ideálně požadovaným směrem) i dobrý přehled o tom, kdo ho táhne. Právě proto dobře ví, že v zájmu udržení morálky tahouna je ze strany vezoucího se sem tam třeba nějakého symbolického gesta – v lidské praxi třeba takového „daru“ v podobě „obědů zdarma“, „nové pracovní soupravy“ či „přidání, abyste si na firemní jednání mohl koupit modernější oblek“.

Chová se tak v zásadě jako vynalézavý syn, který na konci roku u vánočního stromku říká: „Mami, tady máš k Vánocům prací prášek, aby se ti pralo líp“ popř. jeho otec, který dodává: „Ježíšek k tomu letos mamince přidal ještě novou gola sadu“ apod.

Vše se tak ve finále točí kolem profitu pro toho, kdo se veze; přičemž cílem (zabaleným v obalu nablyštěném leckdy jen slovy a s celofánovou páskou spletenou z bodrého vtipu navrch) je, aby výkon (popř. „profit“ apod.) byl co nejlepší – zkrátka aby tažné plémě bylo vytíženo na maximum; zároveň aby mu ale mu pro jeho vlastní (s)potřebu zůstalo jen tolik, kolik potřebuje, aby se udrželo na nohou.

Na druhé straně si přiznejme: jde-li o různost toho, jak jsou jednotliví lidé schopní či kompetentní, nikdo si tu pořádně neví rady – formy, okolnosti a způsoby (dez)integrace toho či onoho člověka do pracovní aktivity i společnosti jsou natolik různé, že si vlastně ani neumíme být jisti tím, jestli jsou tyto rozdíly (a tedy i deficity) požehnáním, nebo ne.

Odpovědět neumí antropologie, sociologie se těmito otázkami nijak přehnaně nezabývá, socialismus selhal; jediný, kdo s tématem nemá problém, je (sociální) darwinismus; případně rovnou takové (společenské) libertariánství, jež raší na (ekonomickém) substrátu „staré dobré“ Vídeňské školy – a jež i díky tomu spatřuje v deficitech ne-li požehnání, tak alespoň „přirozený stav“.

Ptát se pak samozřejmě můžeme následovně: Je vůbec možné změnit kolektiv (společnost, komunitu apod.) jako celek? A je vůbec možné, resp. je vůbec v zájmu efektivního fungování takového kolektivu, aby všichni jeho členové „na tom“ byli stejně, případně aby se měli „všichni stejně dobře“? Stejně jako: Je vůbec v zájmu kolektivu, aby ke zlepšení toho, jak se má, došlo alespoň u jednoho z jeho členů? A je takové individuální zlepšení (tím spíš, je-li „na očích“ ostatních) vůbec možným, neřku-li strategicky rozumným krokem?

VI.

Ano, existují společnosti (či „kolektivy“, případně, v rámci daných společností, sekty, víry, filozofické proudy, subkultury či komunity apod.), jejichž programovým cílem je či bylo dosažení vnitřního štěstí každého jejich příslušníka. Tedy aspoň dosažení námi diskutovaného zlepšení v podobě pocitu „zvýšeného osobního štěstí“, které si dané společnosti (kultury, komunity, populace apod.) za cíl kladly nikoli pro kolektiv, ale právě pro jednotlivce. K tomu byl nicméně kolektiv – respektive „bytí“ jednotlivce v jeho rámci – samozřejmě nutným prostředkem.

Konečný důraz v takových komunitách (kolektivech, populacích, skupinách apod.) byl ale vždy kladen na jednotlivcovo blaho (štěstí, spásu apod.). Takového „blaha“ bylo dosaženo buď jakousi realizací

„přímou“ (afričtí sběrači, snahy po zřízení pozemských „rájů“, buddhistická nirvána apod.), případně
„zprostředkovanou“ (tj. spoléháním se na výrobní vrstvy, které byly anonymizované, vymazané z kolektivního povědomí, dehumanizované či – v „genialitě“ celého systému – jinak opomenuté).

Zatímco si tak prehistoričtí Afričané obživu a osobní (primární, pravěké) blaho zajišťovali sběrem v přírodě (kde to buď nikomu nevadilo, nebo se daná „příroda“, resp. její elementy nemohly bránit), otrokářské společnosti ten samý princip převzaly a v zásadě replikovaly – jen onu bezeslovnou a protestu prostou přírodu nahradily (stejně neškodnými a mlčícími, protože k mlčení vychovávanými) lidmi. Takto se v zásadě zrodil „asijský výrobní model“ – což než jako ekonomický systém je na místě chápat spíš jako metodu uvažování o systematické, dlouhodobé, limitně efektivní, jakéhokoli soucitu prosté a dehumanizující exploataci „neexistujících“ za účelem vytvoření blaženého, starostí zbaveného života pro „ty, kteří se počítají“.

Jakkoli přemýšlím, nejsem schopen přijít na jiný příklad lepší praktické realizace principů rovnostářství, komunitního života i perspektivy, než byly (v moderní době) kibucy (a jim podobná zařízení); alespoň tedy v raných letech své existence. I zde však nad tímto blyštivým příkladem implementace socialismu do praxe visí stín širšího kontextu dodnes sporného záboru palestinských území, stejně jako celkové urputnosti, svéhlavosti a násilností provázejících proces etablování Izraele. Hlavním „suprakontextem“ („suprarámcem“ apod.) vůbec možnosti vzniku kibuců je tak přitom celý daný proces formování „židovského státu“, jenž stále není detailně, transparentně a objektivně zmapovaný, co se týče detailů finančních toků, již zmíněného zisku pozemků apod. Ani zde tak není vyloučeno, že kibucy mohly vzniknout i (jen) díky „zástiní“ vytvořenému tímto procesem, tj. díky „drobtům“, které z financování nového „židovského“ státu (darů pro něj apod.) odpadávaly, resp. se tak mohlo stát pouze za daných okolností, a nikoli za okolností „normálních“.

To danou idylu samozřejmě kazí, na ilustrativní hodnotě samotného principu dané věci to ale nic nemění – odmyslíme-li samozřejmě „neodmyslitelný“ kontext; tedy „hypotézujeme-li“).

V podobném duchu můžeme vzpomenout Roberta Owena – především jeho relativně úspěšný první projekt (dílčích) reforem (stávajícího) podniku, který převzal do správy. Jeho druhý projekt, tvořený na zelené louce a ve stylu průkopnické komunity, skončil již méně slavně, v zásadě krachem. K tomu dost pravděpodobně došlo mylnou iluzí nabytou snadným úspěchem v projektu prvním: v něm Owen totiž dostal do správy (a později i k dispozici pro své sociální experimenty) fungující fabriku, kde měli zaměstnanci na počátku natolik přísně nastavené podmínky, že mohl povolovat a zároveň povolenou energii převádět (dle potřeby, efektivně apod.) jinam. V druhém případě tomu tak již nebylo, a chybějící finanční polštář „velkých čísel“ generovaných z velké části – jak jinak – sociální nespravedlností, na základě třídních rozdílů a pomocí vykořisťování, se ukázal jako kritický nedostatek. I přesto však nelze považovat reformy, kterých se Owen reálně dobyl v prvním projektu, stejně jako vize, o jejichž naplnění se pokusil v (neúspěšném) druhém, za zbytečné či dokonce „snílkovské“.

Ve stejném duchu, a i pokud se omezíme pouze na tyto modelové „mikrokomunity“, lze jistě konstatovat, že přinejmenším v těchto případech určité „základní myšlenky“ spravedlivého (mikro)světa naplněny byly.

VII.

Oproti takovým osvíceným vizím se současná Evropa – po všech dějinných peripetiích a eskapádách zažívající svůj údajný pokrokový sen – v zásadě sama vmanévrovala do situace, kdy

její „věrchuška“ jakoby neexistuje (popř. není vidět, popř. není dostatečně „demokraticky“ proměnlivá, resp.
se zcela vytratil Evropanův pocit, že může do vývoje věcí skutečně smysluplně promlouvat, resp. že vůbec ví jak, kdy, jakou formou apod.).

Toto vše probíhá v situaci, kdy

se celý kontinent nachází ve stavu ne-li „moderního“ (civilizačního) otroctví, pak aspoň vzájemné zavázanosti, povinování či aspoň určitého životního „střehu“, držení se v „pohotovosti“ apod.

Otroctví, které jsem právě zmínil, je spíš určitým kolektivním vazalstvím, permanentně se utužujícím systémem provázaností fungujícím a existujícím „sám na sebe“; přičemž právě tento stav je tím, čemu říkám „vmanévrování se“. Systém udržuje sám sebe, zároveň přitom neví, zda má stále růst, případně o kolik, anebo jestli jde „přizastavit“, popř. na chvíli „vysadit“ tak, aby se bylo možné do původního koloběhu zase vrátit. Systém tráví spoustu času, energie a sil na to, aby jen udržel sám sebe, přičemž „nákladovost“ této „nucené komplementarity“, dala-li by se měřit, by byla bezpochyby nepřiměřeně vysoká.

Zatímco tu tak objektivně máme část populace, kterou „legitimně“, resp. „oprávněně“ (případně „ve snaze jí pomoci“) označujeme jako prekariát, jsme v dělném údělu představujícím výplň času, práce i myšlení prekariátem my všichni.

Vlastně téměř všichni – určitě existují tací, kterým se z dennodenního oslovského postroje podařilo vymanit; tedy dostat se ven jinak, než aby žebrali po nádražích nebo v mrazu spali na kartónech u teplovodních potrubí.

Pomineme-li určité „intermitentní“ šťastlivce jako výherce loterie, dědice či intelektuály, jde v první řadě o jedince mající tzv. „dobré vztahy“ s bankovními institucemi, osoby s „dobrou (bankovní, resp. „obratovou“) historií“ – tedy i (doslovně) „dobrým kreditem“. Neboť disponují „kreditem“, disponují i možností tento kredit „distribuovat“ dál, „spravovat“ a řídit – jinými slovy důvěra, již byli schopni vzbudit u těch, kdo mají privilegium peníze „z ničeho“ vytvářet, se ze strany věřitelů přeměnila v „kredit“, jenž se dál naplnil těmto jedincům danou možností „menežovat“ finanční, a tedy i lidské zdroje.

Takoví jsou novodobými králi; feudály nového feudalismu – vůdci, kteří (stále) vedou vedené. Pokud zde dříve byla společenská dohoda v podobě (víceméně nevolitelné) výměny „ochrany“ za „svobodu“, dnes je zde (v zásadě dobrovolná) výměna (jakýchsi) sociálních jistot za důstojnost. Dobrovolná proto, že je hypotetická šance svou situaci změnit a „přijít do svobody“ zde stále je. Je ovšem nabíledni, že to mimo jiné vždy (a to ve stále větších objemech i intenzitě) obnáší odvahu, risk až polodivokou, polobláznivou povahu zvíci bukanýrů či podobně fungujících „napůl svobodných“ smluvních ochránců státních hranic. Ovšem ruku na srdce: může být každý svobodný a důstojně žijící? Copak má každý náturu a určitou divokou „potrefenost“ kozáka?

Samozřejmě že nemá; pro férovost je však třeba uznat, že věci nejsou ve všech případech „až tak“ vyhrocené, vždy je tu nějaký prostor pro změnu, stejně jako tu nadále je i určitý pevný rám nazývaný s oblibou „společenská dohoda“. Je přitom příznačné, že každá společenská dohoda prakticky nikdy není stabilně „zafixovaná“, „dokonalá“, ale neustále prochází nějakým vývojem.

V případě, že se kdokoli rozhodne zasazovat o využití všech těchto dispozic k tomu, aby se co největšímu počtu lidí vedlo lépe, je jako jediné nutné nepouštět ze zřetele to, aby vývoj sledující takovou myšlenku zůstal ve všech svých stádiích pokud možno pozitivní; přičemž říkám-li v této úvaze „vývoj“ a „pozitivní“, pak tím mám na mysli takové směřování věcí (podmínek, zřízení, zákonů apod.), u něhož jakési „blahodárné“ účinky, resp. zlepšení, nepocítí „jen“ kolektiv, ale co do největší míry pokud možno i každý jeho člen, či aspoň jejich co největší počet; jako první ideálně třeba ti, kteří si uvědomí možnosti, jež náš zapřažený osel má, a budou o nich mluvit dál.

Je totiž dobré vědět, že náš osel, který je v zápřahu, není zcela bez možností: může zpomalit, zastavit či se vyvléct; ba se dokonce vyvléct s tím, že přiměje pána, aby mu (za předpokladu, že se oba „shodnou“ na směru cesty) s tažením vozíku pomáhal. Může se dokonce vyvléct a věnovat se pastvě kolem, reálně tu však hrozí, že dostane po hřbetu; a pokud tedy nechce svého pána přímo napadnout, je pro něj lepší odložit okamžitou spotřebu trávy, která roste při cestě (nebo která je zavěšená před jeho tlamou a na kterou by díky svému vyvlečení konečně dosáhl), ignorovat vozík, který mu mohl léta způsobovat utrpení, stejně tak i pána, a jít si po svém.

Jak moc reálné – a hlavně trvale udržitelné – něco takového ale je, na to si musí každý odpovědět sám. Zároveň jde o námět přímo související s jakýmikoli úvahami o boji s neduhy kapitalismu či o cestách k jeho reformování – tedy i včetně úvah o jeho socializaci; protože nemají-li takové úvahy být považovány za boj proti jeho neduhům či o součást snahy jej reformovat, co potom za takový boj či snahy považovat lze?

Právě užití slova „reformování“ má přitom poukázat na to, že v rámci snah o vytvoření smysluplněji fungující společnosti (a tedy i „lepší nálady“) není hned nutný „boj“, nebo naopak „útěk“ či jakási kombinovaná forma disentu a podvratnosti. Cílem je spíš nalezení („vydiskutování si“ či jakákoli jiná jasná forma r/evolučního „domožení se“) a zavedení lepších pracovně-právních podmínek, prostředí, vztahů – nicméně včetně jejich vybalancování s efektivitou, konkurenceschopností a kvalitou – tedy tak, aby tyto vlastnosti byla takto „zlepšená“ výroba stále s to nabízet).

Znovu se tak ukazuje – resp. průběžně se potvrzuje – že i z těchto důvodů je prozíravé (dobré, zralé, moudré apod.) zainteresovat zaměstnance co nejvíc do chodu podniku (resp. „firmy“). Co největší zaangažování do rozhodovacího procesu, stejně jako podíl na zisku jsou klasicky největšími zdroji motivace jak k výkonu, tak, v dlouhém horizontu, k pročištění vztahů, oddělení zrna od plev, a tedy i zvýšené spokojenosti každého, komu takový systém vyhovuje.

Čím víc budou takto „plně zapojení“ zaměstnanci „dělat na svém“, tím víc se původní „diskomfort“ změní na motivaci, původní „otrava a nuda“ na odolnost a výkon; pocit marnosti, nesmyslnosti a frustrace na stále intenzivnější prožitek naplnění, smysluplnosti a efektivity.

Jsou-li jednou například 4 pracovní dny za plného platu spatřovány jako výhody, můžou být najednou nahlíženy jako ztráta, popř. plýtvání – protože pokud by doposud případná nadhodnota z více strávených hodin v práci připadla majiteli, resp. nijak se neodrazila na jejich zisku, mohou (v případně, že mají jak dostatečnou možnost se vyslovit k chodu firmy, tak zaručený profit v případě jejího zisku[11]), dostat snadno pocit, že takovým „nadbytečným“ volnem nevyužívají svých kapacit dostatečně, dávají konkurenci náskok – a tedy v zásadě „okrádají sami sebe“.

Je tak názorně vidět, že fáze, kdy nedostatečné využití podnikových kapacit vnímají zaměstnanci niterně jako „škození sama sobě“, je zhruba tím momentem, kdy se stírá rozdíl mezi „zaměstnaneckým poměrem“ a „volným časem“; tj. kdy je zaměstnanec poprvé / teprve (apod.) „s to“ považovat podnik „za svůj“ – a tedy se mu i jako svému „koníčku“ (volnočasové, s „chutí“, popř. „radostí“ vykonávané apod. aktivitě) věnovat.

VIII.

V čem tedy spočívají ona „zlepšení“, která zde zmiňuji? Resp. v čem by měla spočívat změna, kterou přinesou? Mělo by jít spíš o materiální férovost, nebo o osobní štěstí?

Zatímco návodem k materiální spravedlnosti jsou teoretická východiska pro socializaci kapitalismu ústící v rovnoměrnou distribuci „statků“[12], jakémukoli návrhu cesty k osobnímu štěstí by dle mého názoru mělo předcházet důsledné zamyšlení se nad rolí a postavením člověka vůči pracovnímu procesu.

Je tomu nejen z toho důvodu, že prací trávíme polovinu (a častokrát i víc) času, který neprospíme, ale i proto, že pracovní proces představuje nejvýraznější kontrast k jedinému skutečnému majetku člověka – jímž je jeho volný čas. Tedy takový čas, v němž může realizovat sama sebe, maximalizovat „prožitek a užitek“ svého soukromí, tedy i „zažívat svobodu“.

Do značné míry (či ve většině případů) jde tak o kontrast „komfortní“ a „nekomfortní“ zóny. Komfortní zónou je svoboda, soukromí a přirozenost, zónou nekomfortu je povinnost a vždy přítomná větší či menší stylizace se do role, která je v rámci pracovního procesu od zaměstnance očekávána.

Za práci v tomto smyslu lze tedy těžko považovat „zábavu“, pokud ji má někdo jako práci, případně stav, kdy komfortní zónou je přítomnost mezi lidmi za jakýchkoli okolností – protože taková činnost je pak spíš zábavou než prací v tom smyslu, který zde sledujeme. Známé pořekadlo: „Živ se tím, co tě baví, a nikdy nebudeš pracovat“ pochopitelně stále platí; neplatí však pro většinu lidí. Ať již z toho důvodu, že jde o introverty, jedince trpící na pracovišti nepohodou, nudou, steskem po domově či jinou formou „vytrženosti“ apod., nebo kvůli pocitu ostrého přechodu z „civilu“ do pracovního procesu, tj. ze stavu volnosti do módu robotného, do racionalizované, povinnostní, „údělné“ sekce společnosti, pociťují někteří práci jako ostrý kontrast vůči ne-práci. Jde o „práci“, která se nejen pro účel této eseje stává něčím, co daný člověk byl nucen dělat, co možná umí či se naučil a má v tom určitou praxi, historii i zručnost, ale neztotožňuje se s tím či mu to nepřináší uspokojení, nenaplňuje jej to ani nebaví, nicméně nemá na výběr, protože buď na nic lepšího nepřišel, neuměl se nic jiného naučit či mu cokoli jiného nedalo možnost si potřebným způsobem vydělat. Je tedy chycen v „údělné práci“, kde – ryze ve smyslu vět typu „teď poznáš, co to je dřina“ či „tam se fakt makalo“ apod. – „skutečně pracuje“. Konkrétně: vykonává náročné, předvídatelné (a tedy nudné), častokrát monotónní, většinou manuální činnosti (resp. „práce“), pro něž nedisponuje jinými vlastními vstupy než (většinou) manuálními dispozicemi, kde je nucen poslouchat, jež nemůže nijak ovlivnit a na nichž kromě mzdy či případných pokutových srážek nedisponuje žádným podílem na vytvářeném zisku.

Nabízí se tedy jednoduchý dotaz: nezačíná náhodou osobní štěstí v minimalizaci tvrdého přechodu mezi komfortní a nekomfortní zónou, resp. v minimalizaci celého „drsného“ (tj. „pracovního“) prožitku v rámci nekomfortní zóny jako takové? Nestačilo by ke štěstí jednoduše to, aby se i v práci člověk cítil „jako doma“? A pokud ano, co taková změna vyžaduje?

IX.

V první řadě je nutné vyjít z dispozic či požadavků člověka: kromě té či oné dávky sobectví tu máme i „drobnější“ hodnoty jako „sebeúcta“, „nevnucování se“, zároveň „vůle k neponižování se“, snaha o „zachování své morální integrity“, potřeba „respektu od druhých“ apod.; to vše, chceme-li naroubováno na určitou „setrvačnost pohybu“ vycházející z, opět, chceme-li, tradice, zvyků, „toho, jak to dělal táta či děda“ apod. Toto vše zde dále existuje v nějaké podobě více či méně (ne)přímé resp. (ne)vyřčené komunikace – kterou možná někdo umí formulovat lépe, jiný hůře, jako určité dlouhodobé psychické rozpoložení je ale přítomna u všech, kdo jsou trvale vystavováni většímu či menšímu diskomfortu „povinného údělu“ vytrženosti z komfortní zóny v rámci pravidelného pracovního závazku.

Převedeme-li tato východiska na realitu fungování podniku, odsouhlasíme si zřejmě, že i v důsledku takto různých lidských dispozic je správné, pokud roli mluvčího zastupujícího zaměstnance převezmou odbory. Ony by měla hrát klíčovou roli ve (spolu)nastavování a kontrole hranic a pravidel toho, jak bude vedení zacházet se zaměstnanci, resp. toho, že je nebude překračovat či jinak porušovat.

Stejně tak se ovšem shodneme na tom, že zde na místo přesvědčivé komunikace ze strany odborů (popř. formulace určité „společenské dohody“, která by měla být optimem vyjednávání odborů s managementem podniku), v praxi ve většině případů máme spíš více či méně (ne)adekvátní „odhady“ či „vymezení“ (a později i iniciativní zavedení, resp. bez jakékoli diskuse „nastolení“) vlastních pravidel ze strany samotného podnikového managementu (majitele, výkonného ředitele, top managementu, podnikového „kádrováka“ apod.).

Tváří v tvář takové hotové věci stojí (či jsou do ní „uvrženi“) zaměstnanci, kterým nezbývá než ji pasivně přijmout, resp. jsou na jakoukoli případnou „diskusi“ či „vyjednávání“ ponecháni sami. Nelze tvrdit, že by vše vždy probíhalo jen tak, že proti zcela svých práv neznalým zaměstnancům stojí všemi mastmi mazaný podnikatel či jej zastupující management. Faktem nicméně zůstává, že v konstruktivní podobě se (ne)komunikační linie obou stran protínají jen vzácně – a pokud už, tak maximálně s ohledem na „kolektiv“ či prospěch „podniku jako celku“ případně v rámci určité tripartitní show, která má za cíl dokázat, že právní úprava a koexistence státu, zaměstnavatele a odborů je skutečně tím nejlepším, na co jsme doposud byli schopni přijít. Daná show není častokrát ničím víc než medializovaným potvrzením toho, že jak stát, tak odbory „dělají“ svou práci, a to i tehdy, když se nic nedohodne, dohoda nikomu neprospěje, nebo se z požadovaného nakonec ustoupí.

Je příznačné, že k takovému medializovanému exhibování dochází především u těch největších podniků – jsou to přece „páteřní body“ v péči „kapitánů průmyslu“! Jak obvyklá taková sebeprezentace bývá, tak obvyklé je, že jen málokteré změny vytvořené v rámci těchto „svátků negociačních dovedností“ berou v potaz skutečné zájmy toho či onoho člena kolektivu – a to i přes to, že o zvyšování jeho spokojenosti by se z podstaty věci mělo jednat prvořadě.

Výsledkem této (ne)komunikace (v celku a jeho tragikomické neobratnosti, primitivnosti, ostře kontrastující se teoreticky nejvyšší sofistikovaností komunikačních prostředků, jež máme historicky k dispozici (přičemž to, že jejich blahodárný potenciál neumíme, resp. nechceme umět využívat, je jiná věc), je mimo jiné to, že podnik rád, nerušeně a rafinovaně navazuje na staré dobré zvyklosti (pochvala, diplom či zlaté hodinky se mění na poukázku na prodloužený víkend pro dva), případně na další formy toho, jak oslovi sice povolit postroj či mu dovolit pozastavit, ale v dlouhé perspektivě ho přivázat k podniku ještě víc: kávovar, odpočinková zóna, fitness, wellness, případně třeba školka, podnikový lékař, psycholog; jde-li o korporátní svět, časem přibyde možná i univerzita, soukromá armáda apod.; kdo ví?

Určit, kdy je takový preskriptivní („dekretový“, autoritativní apod.) systém podnikové „vlády“ účelný, resp. kde je na místě a kde ne, je širší otázka, která v něčem souvisí s oblíbeným „lidovým“ rozlišováním mezi

(humanitně vzdělanými) „intelektuály“ a
(strojařsky, technicky vzdělanými) „inženýry“; tj. mezi těmi, kdo pracují „hlavou“ a kdo „dělají skutečnou práci“, „vytvářejí hodnoty“, případně rovnou „pracují rukama“.

Zatímco tak (v logice tohoto rozlišení) na jedné straně existující

firmy „intelektuální“ (resp. na intelektu spočívající – start-upy, neziskovky, poradenské firmy, korporátní subkultury apod.) jsou vždy více či méně „v pohodě“ (neomezený přísun kávy, možnost zacvičit si ve „fitku“, námaha měřená do značné míry spíš úsilím stráveným při výběru šatů a nacházení si svého místa v panoptiku vztahů, stejně jako spíš než co do fyzické dřiny, nároků na přesnost, výkon či výstup „neúprosně měřitelný“ zákazníkem), jsou oproti nim
„výrobní“, resp. průmyslové závody (ať již jde o automobilový průmysl, výrobu bazénů či mikročipů) neustále ve více či méně „vojenském“ režimu.

Přísný režim panující (většinou) tam, kde se „doopravdy pracuje“, je něčím,

na co s oblibou „cílí“ levice, a to
- jak „do převzetí moci“ (v takovém případě jako ideální prostředí pro rekrutování svých následníků),
- tak i po takovém „převzetí“ (to jako na užitečný výrobní nástroj, z něhož lze lacino získat, draze prodat a zisk si nechat či jej případně použít na štepování děr vznikajících sankcemi ze strany „nepřátel revoluce“, „pokroku“[13];
v čem se jako ryby ve vodě cítí všelicí různí
- „kynologové, milovníci vojenské historie či rekreační střelci“,[14] tedy
- osoby jaksi „od přírody“ tíhnoucí k patriarchální hierarchii, respektu k pořádku a síle, „pravicové“. Takové osoby jsou takto fungujícími „řády“ přitahovány až magnetickou silou. Dané „kapsy“ přehledné autoritativní hierarchie pro všechny ty z nich, kteří s oblibou prohlašují, že „pořádek musí být“, představují i jakési vítané únikové místo, mentální přístřeší poskytující jim azyl před nehostinným, nepřátelským a nepřehledným chaosem demokracie, jež „tam venku“ panuje.

Tito lidé, defaultně se ztotožňující s étosem svých výrobních podniků, stejně jako častokrát připraveni stát se jejich milicemi pro případ, že by se cokoli (včetně „přehnané“ aktivity odborů) „mělo stát“, totiž více než nějaké „pravici“ či „levici“ rozumějí v první řadě zkrátka „autoritě“.[15] Jinými slovy, jediná osa či úsečka (resp. duální existence), na níž se nacházejí je buď

přítomnost pořádku (řádu, režimu apod.), či
jeho absence (a tedy nutnost jej nastolit).

Není ale i sklon k autoritářství vrozený, není hierarchická společnost jak evolučním ideálem, tak a) garantem efektivity i b) defaultním stavem každé demokracie, která ztratila sama sebe ve slepých uličkách výběrů z tisíců voleb?

Na jedné straně se tak nabízí, abychom trochu „usměrnili“ (omezili, disciplinovali, „zespartánštěli“) intelektuály: máte moc svobody, pohody a celkově volného času na zahálčivé (svobodomyslné až volnomyšlenkářské, antiautoritářské /a možná, jak by někteří řekli, až závadové!/) přemýšlení; na straně druhé bychom se mohli pokusit vnést víc pohody třeba do strojírenství, průmyslu či kancelářských („tabulkových“) oborů: není zaplacené zdravotní a sociální? Není zaplaceno dodavatelům? Stále nejsou vyrobeny potřebné náhradní díly? Co si proto místo odpolední směny zahrát divadlo? Nějaké klasické drama, nebo spíš komedii, či třeba „Čekání na Godota“?

Dobrá, to je možná moc okatý skok, přílišný projev sociálního inženýrství, snaha balancovat nevyrovnatelné (protože ze své podstaty typologicky jiné). Nicméně nemůže se stát, že některé návrhy na „zlepšení“ mají nádech takových rozhodnutí „od stolu“, kdy se jejich autoři například dělníky či pracujícími ohánějí, ve skutečnosti by při dotazu na to, zda někdy nějakého potkali, byli při troše upřímnosti nuceni reagovat podobně, jako onen slovutný antropolog, který – dotázán, zda se někdy setkal s živým „divochem“ – reagoval rozhořčeným: Proboha živého – to by tak ještě scházelo!

Tak například pokrokový duch pohodového prostředí na pracovišti – dejme tomu strojírenském – postupem času umožní, že se lidé budou moci po obědě poválet na pohovkách, v případě okamžité („akutní“) nudy si odskočit k rychlé videohře a v případě nudy dlouhodobé („nesnesitelné“) na erárním PC dát regulérní partii pasiánsu. V této první fázi budou respektovány především nejnaléhavější fyzické osobní potřeby jednotlivých pracovníků, jako je právě nárok na odpočinek (je-li člověk unavený), částečně již ale i s případnými přesahy do oblasti psychické pohody – to hrozilo-li by, že pracovník v důsledku nároků například na přesnost řezu, brusu či úhlu utrpí stres.

Jakmile budou naplněny tyto pokrokové mety, přejde se do druhé fáze. Tou je plnohodnotné respektování osobnostních specifik pracovníků, tedy i v rovině jejich psychické pohody. Nadále zejména to, aby nefungovali ve stresovém prostředí, nedostávali se pod tlak, nebylo s nimi zacházeno nefér – šéf na ně nezvyšoval hlas a pokyny dostávali vždy za využití slova „prosím“. Pokud se takovým pracovníkům ani na několikátý pokus nepovede vysoustružit požadovaný díl přesně, budou mít právo na slovní hodnocení, v žádném případě však na stržení byť jen části platu. Postupem času se dle potřeby mohou modifikovat i další části kdysi přehnaně pevné struktury – lze polevit v normohodinách, v zájmu další eliminace stresu lze v pokročilejším stadiu odstranit přísnou hierarchii, která postupně stejně ztratí význam. Podobně jde-li o nároky na dochvilnost a týmovou spolupráci: hlavním cílem bude neuvést zaměstnance v stres, a tedy tolerovat i ne zcela přesné díly a výrobky, spíš než být na někoho hrubý.

Takto vznikající výrobky lze v rámci zachování maximální možné efektivity výroby (a především konkurenceschopnosti vůči zaostalejším podnikům, které jedou ještě „postaru“), dále dělit na a) použitelné (to, aby nedošlo k navození pocitu ublížení nebo nespravedlnosti u těch, kteří je vyrobili), případně b) umělecké (tj. coby projevy estetických duší dobře odpočatých, kreativních a talentovaných pracovníků).

Výstupem bude, že kromě exponátů (vystavených v továrních prostorách či tematicky specializovaných galeriích) se do další výroby, která bude fungovat na této bázi, budou dostávat šťastné a odpočaté díly tvořené v dobré náladě, ve „stresuprostém“ prostředí, díly, jež jsou produkty radostné práce probíhající v prostředí, kde byla nekomfortní zóna robotného údělu, tvrdé, bezduché a odlidštěné práce změněna na zónu komfortní. Říkejme takovým produktům „veselé díly“. Jednou jich bude jistě spousta všude – a nejen ve strojírenství, ale i v městské zástavbě či leteckém průmyslu! Zkrátka všude tam, kde bude původní požadavek neúnosné přesnosti a s ní spojených pravidel konečně a jednou provždy odstraněn ve prospěch pohody a klidu.

Veselé díly budou v rámci dodavatelsko-odběratelských vztahů (řešených odpočatými, pohodovými a vždy dobře naladěnými, nikdy nespěchajícími nákupčími, logistiky, operátory, řidiči i technickými šéfy) distribuovány do dalších podniků, kde budou dále obdobným způsobem zhodnocovány či kompletovány s dalšími veselými kamarády. Triumfálním výstupem bude technické zařízení, které je kompletně – podobně jako „fair-trade káva“ či „býk s rodokmenem“ – vytvořeno ve vždy kamarádském, (morálně) plně transparentním řetězci pohody a štěstí.

Vize je fantastická a řešení zdánlivě na dlani: ovšem jen do chvíle, než se autoři takových návrhů pokusí takto vyrobenými letadly vzlétnout, aby se na nějaké „pohodové konferenci“ – kde si vlastně každý může říkat, co chce, jen stačí, když tím neomezuje druhé nebo jim neubližuje – pobavili o tom, jak to vše skvěle vymysleli. Stroj sestavený z dílů tvořených lidským štěstím a radostí se však (v lepším případě) buď vůbec nevznese, nebo (v tom horším) vprostřed letu spadne. Jak padá, vidí mnozí z těchto prominentních teoretiků stresuprostého pracovního procesu skrz okénko k zemi se řítící mrakodrapy (byly spojené veselými šrouby) a na ulicích permanentně bourající auta (jejichž brzdy, volanty i plyn jsou legračně ohebné, odpočaté, nepřiléhající a netěsnící). Teoretika letícího na konferenci v malém letadle napadne, že by mohl použít padák; ten však ve vaku chybí, neboť zaměstnanec tkalcovského závodu zodpovědný za výstupní kontrolu si šel zrovna při expedici dodávky zaběhat. Tím se celá apokalypsa uzavírá a my se budíme z noční můry (navozené přemírou vší té pohody).

XI.

Je tedy evidentní, že všeho je nutno s mírou. Kde – a hlavně jak – ji však v rámci pracovního procesu hledat?

Roli určitě hraje nějaká základní úroveň úcty, zacházení, respektu. Ta by směrem od zaměstnavatele (šéfa, autority apod.) samozřejmě neměla být hloupá, slepá či jakkoli jinak nepodmíněná, na druhou stranu neměla by zaměstnance (postupně) redukovat na pouhé nástroje určené k výkonu práce, „z definice“ s omezeným právem k čemukoli se vyjádřit a v případě potřeby nahraditelné; lidsky v zásadě nepotřebné.

Něco takového jde ruku v ruce s výchovou a celkovým morálním stavem společnosti – přičemž je samozřejmě těžké chtít jakoukoli „reformu mravů“ zároveň po celé společnosti a zároveň po jejích „kapitánech průmyslu“; tedy po těch, kteří, podobně jako jejich předchůdci, na průběžné dehumanizaci „lidských zdrojů“ (tj. na tom, aby tyto „zdroje“ ještě dobře vyráběly, zároveň ale přespříliš nemluvili, a hlavně toho příliš nechtěli) zakládali tu roli, kterou dnes ve společnosti zastávají (a pro niž je společnost sem tam pošťuchována k tomu, aby si takových „kapitánů“ náležitě považovala).

Jako nejbližší nadcházející změna (dílčí cíl, milník apod.) se tedy nabízí dosažení určitého zlepšení v tomto směru, resp. nalezení určité („nové“) rovnováhy, nového „dealu“. Definovaný cíl může znít snadně: dosáhnout toho,

aby byl zaměstnanec šťastný a
do práce chodil rád, zároveň
byl ale stále zaručen jeho výkon – a tedy i
výsledek, kvalita a efektivita celého pracovního procesu, resp. (všestranného) „snažení“.

Taková změna možná je, dost pravděpodobně ale spočívá na jedné zásadní věci: tou je „obyčejné“ předání více důvěry zaměstnancům, upřímná snaha je rozvíjet a časem na nich chod firmy prostě a jednoduše nechat; ovšem i s odpovídajícím podílem na jejím zisku. To je jedna z konkrétních cest, jak se nejen zlepší jejich „osobní pocit“, ale v dlouhém horizontu a v naprosté většině případů i výkonnost firmy.

Právě zde ale leží to hlavní, nač daná myšlenka naráží: předpokládá totiž to, že naši „kapitáni průmyslu“ – kteří se k majetku, moci a vlivu dostali kromě vlastní píle, rizika a nošení kůže na trh častokrát i díky některým specifickým (a jak už výraz „specifický“ napovídá, ne vždy nutně jen ctnostným) vlastnostem většinou velmi specifického osobnostního profilu „podnikatele“ – by měli dát někomu důvěru.

Jak ale něco takového „s klidným svědomím“ udělat, když jsem až takový vykuk, že ve finále nemám důvěru ani sám v sebe?“, ptá se sám sebe podnikatel (kapitán průmyslu, oligarcha apod.). Případně pokračuje dál: V důsledku toho, jak jsem se choval dosud, jsem sice schopen sám sebe přesvědčit o čemkoli a tomu taky uvěřit – jak to ale smířím s tím, že proto, abych (nejen obchodně) přežil, musím zároveň o všem (a o všech) pochybovat? A co když by se i ostatní začali chovat jako já? Co když se najde nějaký vykuk – jako já –, kterému já dám svou důvěru, ale on ji prostě a jednoduše zneužije k vlastnímu prospěchu?

Myšlení tohoto druhu lidí se tu ukazuje i v jiném světle: tito „kapitáni“ (ale i menší lodivodi) průmyslu vidí nejen v podnikání, ale leckdy i ve své společenské existenci v zásadě dvě, ve své podstatě černobílé, vzájemně se vylučující alternativy: jedním z takových „extrémů“ je

tuhý režim založený na řízení lidí produkujících větší či menší (to spíš) přidanou hodnotu. Takoví zaměstnavatelé se (kromě toho, že jsou ochranáři vlastního bohatství) považují za jakési „vyšší elementy“ sloužící tomu, aby nenastal opak z jejich pohledu (požehnaného) stavu, který tu je právě díky dohledu těchto osvícených bytostí – tj.
„druhá“ alternativa, kterou představuje rozkol, chaos a vše špatné, co by nastalo, kdyby nebylo osvícených metod vedení těchto výjimečných podnikatelských (zaměstnavatelských, ochranitelských, dozorujících) individuí.

V praxi tu tak máme další obdobu „lopatkové“ metody – názorně ukazující, že mentální horizont ekonomických vůdců současnosti nepovoluje než vidět jen tyto dva extrémy: na jedné straně ty, kteří vedou, na druhé straně ty, kteří jsou vedeni. Možnost, že by se zaměstnanci byli schopni vést sami, resp. efektivně se „samo-organizovat“, se nepřipouští.

Kdokoli si přitom dá byť jen elementární práci s uvažováním a má jen trochu vytříbenější smysl pro detail, logiku a „sociálno“, vidí, že není možné vnímat svět jako podnik, podobně jako není možné aplikovat podnikové manýry na realitu jako celek. Závěr, že kdo s lopatkou v ruce nevelí a zároveň nechce zrovna něco dělat (tím spíš poslouchat velitele s lopatkou v ruce), tak je pasivní či dokonce budižkničemu, je pochopitelně chybný, resp. zjednodušující tak, až se takové zjednodušení samo o sobě stává omylem: v první řadě proto, že zcela ignoruje možnost existence třetí (či další) varianty (cesty, nuancí apod.), kterou se nejen podniková organizace, ale i étos věcí veřejných může ubírat.

Co u vůdců „staré školy“ – ať již autoritářů, přehnaných mikromanažerů či podobných „zpátečníků“ – navozuje takový pocit, je podle mě v první řadě jejich (intuitivní, vrozená; případně „naučená“) potřeba neustále někoho vidět „v pohybu“. Respektive podezřívavost, která nastupuje ve chvíli, kdy by jimi takový pohyb nebyl spatřován. Ve své zaslepenosti si takoví „vůdcové“ totiž nepřipouštějí, že jen pohyb (sám o sobě, beze smyslu, případně „vytváření dojmu činnosti“, ono „dělání, že dělám“ apod.) není spásou; že klidové přemýšlení bez podléhání vůdčí autoritě je také prací; resp. to, že pouhý fakt toho, že si „někdo s lopatkou“ stoupl do čela skupiny, ještě neznamená, že velí dobře, resp. že individuální aktivita všech, kdo nevelí či se jeho velení nepodřizují, může být cennější než cokoli „organizované“ (co má takový „lopatkový typ“ potřebu produkovat, resp. „kolem sebe vidět“ apod.).

Jak nemyslitelné je pro daný typ vůdce to, že by se zaměstnanci byli schopni (na jakékoli úrovni) organizovat sami, o to horší je pro něj představa, že by jim bylo – v případně společné činnosti směřované na zisk, mezi něž podniková, podnikatelská či firemní aktivita bezesporu patří – dáno právo podílu na takto společně tvořeném zisku. Kromě dalších povahových rysů je právě neochota se jakkoli takto dělit či jen takovou možnost zvážit (a to i kdyby důsledkem takového dělení byla zvýšená aktivita zaměstnanců, více inovací, snažení, cílevědomost, a tedy i produktivita, efektivita a konkurenceschopnost – a ve finále tedy i větší výdělek pro všechny včetně majitele) pro dané osobnostní profily příznačná a charakteristická.

Z tohoto pohledu lze za zakonzervované kapsy „starého myšlení“ považovat a označit prakticky veškeré na diskontní ceně (a tedy i diktátu odběratelů) závislé strojírenské a průmyslové podniky (resp. závody v rukou východoevropských dobyvatelů renty, latifundisty ovládající jihoamerické zemědělství, prostředí mexického či čínského velkoprůmyslu, globální investory jakéhokoli původu apod. – zkrátka veškeré taková výrobně–obchodní konstelace, které i nadále existují v prostředí státem posvěcených zaměstnavatelských despocií).

Z toho samého důvodu tak je pokrok nejenže možný hlavně ve start-upech a (nových) technologiích, ale v těch samých prostředích k němu i prakticky došlo. Je samozřejmě další otázkou, kde se vytvářejí ony „skutečné hodnoty“, stejně tak ovšem platí, že čím blíž jsme ke konzervativnějšímu výrobně–obchodnímu či „tržnímu“ modelu (soukromník, dědic, restituent, nemovitosti, strojírenství, průmysl apod.), tím si jakýkoli pokrok v oblasti „blaha a spokojenosti zaměstnanců“ dovedu přestavit hůř.

U konzervativnějšího přístupu se proto jako jediné „pozitivum“ jeví to, že zde existuje největší pole pro zlepšení – ať již pro smysluplnou činnost odborů, zajištění stability či „péče“ o zaměstnance takové, aby byl jejich prožitek, sepjetí s prací i pocit smysluplně tráveného času co nejvyšší. Opět jsme tak už „jen“ u technického řešení: jak najít cesty, aby se z lidí „dostalo to nejlepší“, zároveň aby k tomu docházelo tak, aby zaručily co největší přidanou hodnotu – a aby navíc bylo dbáno o to, aby zisky generované díky těmto vstupům a jejich aplikaci byly spravedlivě, motivačně a udržitelně rozděleny jak mezi zaměstnance, tak zpětně reinvestovány způsobem, který by byl optimem mezi spravedlivou distribucí a objektivně nutnými inovacemi směřujícími na další zefektivnění výrobního procesu?

Na druhou stranu, je-li největší prostor pro možná zlepšení v klasickém („konzervativním“, „autokraticky–patriarchálním“ apod.) podniku (typicky: průmyslovém, či ještě přesněji: strojírenském), neměli bychom naopak s jistou skepsí pohlížet na (zejména „lehké“ – tj. technologické, „nehmotné“, „virtuální“) start-upy? Protože tam je přeci začátek sice „společný“ (parta lidí „rozjede činnost“ leckdy zdarma apod., tj. podobně jako například /nejen bytová/ družstva či další „kibucoidy“), latentní nebezpečí ovšem přichází s růstem: v zásadě kvůli konkurenčním tlakům, distribuci práce či lidskému faktoru vznikají nutně dříve či později okamžiky neférovosti a pocity nespravedlnosti – to vše častokrát jako avíza (a později případně i průvodní jevy) pozdějších „zlomových“ bodů „dělby moci“ (kulminujících leckdy až převzetím kontroly nad původně společným projektem; resp. k němu – až ve fatalistickém duchu klasické řecké tragédie – častokrát nevyhnutelně směřujících).

Bohužel i zde vítězí element džungle, pragmaticky „ještěří“ mozek a pud velící k přežití nejsilnějšího; a byť jsou zásady dané do vínku tomu či onomu start-upu sebeušlechtilejší, stejně jako na kteroukoli jinou lidskou komunitu se i na jeho účastníky vztahují (stále stejné) principy (procesy, živelné společenské či „komunitní“ mechanismy apod.) jako vznik feud, kliček i rozkrádaček, resp. „podivných účetních / účetně-právních temných koutků“, k nimž dříve či poději dojde kdekoli, kde se točí (na samém počátku možná ještě svorně sdílené) peníze. Ke klíčovému podílu i v takovýchto „ušlechtilých formách“ podnikání se tak ve většině případů stejně dostanou ti nejduchaplnější, nejpudovější a nejméně skrupulózní.

Není proto s podivem, že spíš než funkční ekonomické entity založené na samo-organizaci těch, kteří jsou jejich přímými účastníky (členové družstev, „podílníci“ start-upů postavených na rovnoprávnosti, případně zaměstnanci „klasických“ podniků reformovaných alespoň směrem k zainteresovanosti pracovníků na prosperitě takových podniků), je ne-li upřednostňována, tak alespoň jim coby funkční alternativa na rovinu stavěna vize spočívající na nové společenské dohodě v podobě (na jedné straně)

robotizace (jíž zaměstnavatelé nahradí zaměstnance) a (na druhé straně)
volného času (který takto znepotřebnění zaměstnanci dostanou jakoby „za to“).

Při srovnání obou možností je nicméně jasné, že zatímco v prvním případě zůstanou (latentně zrovnoprávněnější, obohacení apod.) pracovníci ve stavu pracovní i společenské aktivity, v druhém případě hrozí nebezpečí toho, že budou nejprve vyňati z pracovního procesu (návyků, dovedností apod.) – což bude mít za přímý důsledek i jejich odsunutí na vedlejší kolej, „neutralizaci“ co do společenského života na pracovní prostředí přímo navázaného (výměna informací, schopnost se organizovat, ale i vyjednávat, stávkovat apod.).

XII.

S trochou nadsázky jsme poukázali na jeden extrém. Tedy i na to, že extrémy nikam nevedou a že tudy to asi taky nepůjde. V průběhu doposud uskutečněné debaty nicméně padlo jedno nenápadné, resp. běžné, ovšem důležité až klíčové slovo – tím je „konkurenceschopnost“.

Všichni přitom víme, kde nejen ona, ale cokoli s ní souvisejícího vzniká – a ano, není to díky tomu, že by se pracující, výrobce či jeho zaměstnavatel chtěli zdokonalovat, protože je to baví či mají jakoukoli jinou vnitřní motivaci. Není to z dobrovolnosti, ale přesně naopak: je to proto, že pokud takoví (tj. „nedobrovolně“ stále lepší a lepší) nebudou, zákazník si koupí jinde. Je to tedy (především) z donucení.

To je zajímavý paradox, protože v podstatě svobodný, svého volna (a tedy maxima toho, co má) si užívající a volnou volbu podstupující (jinde) pracující, který se rozhodl stát se zákazníkem (tj. koupit si statek či službu), stojí na počátku donucovacího procesu ze strany zaměstnavatele vůči jeho zaměstnanci. Jindy a jinde cizí zaměstnanec tedy svými požadavky, ztotožňovanými s hodnotami jako je volný čas či svoboda volby, způsobuje, že někde jinde se jiný zaměstnanec dostává pod tlak.

Víme, že nerovnost provází lidstvo odedávna, je základem jeho hierarchie, a tedy i určitého pořádku. Zároveň je nejen základem, ale i podstatou nadřazené úrovně jedněch (vykořisťující, feudálové, otrokáři, kolonizátoři, imperialisté) nad ostatními. Té je dosahováno mimo jiné právě neustále se zvyšující efektivitou, vynalézavostí, silou, lstí; jinými slovy tedy schopností konkurovat ostatním, chovat se vůči nim konkurenčně apod. – konkurenceschopností.

Co někteří považují za úspěch, je tak vždy vykoupeno ztrátou jiných, (v tom daném oboru či směru) „neúspěšných“. Nejen na rovině ekonomické tak dochází k permanentní snaze o „úspěchování“, která vždy ústí ve vytlačování toho či onoho („konkurenta“) z jeho pozice. Úspěšný podnik pro jedny tak znamená ztrátu příležitostí (odbytu, pracovních míst, obživy atd.) pro druhé.

Je tak zcela zřejmé, že nejen groteskně absurdní případ společnosti „veselých dílů“, ale i série takto „efektivizujících“ tlaků má potenciál začít kupit důsledky a dopady neméně významné společenské závažnosti.

Tak jako u veselých dílů, i zde je proto zřejmě záhodno nutné najít zlatou střední cestu. Zatímco odpočatí a svobodní dělníci vyrábějící letecké součástky totiž způsobí „maximálně“ pád letadla, spěje stále a neregulovaně se „efektivizující“ kapitalismus ze své podstaty k pohromě totální – válce. Taková katarze nepřichází „hned“ či „znenadání“ apod., ale má většinou svou gradaci, své příznaky či „fáze“.

XIII.

Jeden z nejtypičtějších příznaků toho, že podnik či celý průmyslový obor je připraven takovou cestu nastoupit, je zakomponování (kvazi)vojenského žargonu do běžného vyjadřování managementu. Taková „změna dikce“ probíhá (pro aktéry samotné) začasté nepozorovaně a většinou jde ruku v ruce se stále vyhrocenější „efektivizací“ celého procesu, vnímáním konkurence jako (až antropologického) opozita k („celistvému“, jednotnému) „my“, případně („expanzivnímu“, „dravému“ apod.) vytlačování ostatních z trhu. Jinými slovy jde o situaci, kdy osoby bez jakékoli vojenské průpravy sérií jak reálných postupů, tak i podvědomou stimulací přesvědčují sama sebe, že jsou nejen manažery, ale i generály či vůdci – zřejmě připravenými k boji, obětem i ztrátám.

S tím souvisí i jeden notoricky známý rys, jenž lze zase v určité zjednodušující parafrázi připomenout: zatímco demokracie je aspoň teoreticky (a více méně) přítomná ve volné, „nepracovní“ společnosti, pak – jistě prakticky – není přítomná v (zaměstnaneckými závazky a povinnostmi pohromadě držených) firmách. Jinými slovy: firmy jsou jedněmi z posledních, výjimečně rezistentních výsep (demokratickým řádem schválené až posvěcené) diktatury.[16] Nejde zde přitom jen o…

„interní“ princip ovládání ovládatelných, či (to v „lepším“ případě) vznik drobných mocenských „feud“ (vychytralost až prohnanost a dravost, vždy existující účetně-právní komploty za pomoci např. „Franty ze skladu“, „kámoše na berňáku“ či „jednoho známého z ministerstva“ apod., které, v kombinaci s dobrosrdečným, bezelstným „ňoumovstím“ ostatních velice rychle prostředí podniku zhierarchizují zevnitř),

…ale i určité

externí (sociálně-právní) faktory, jimž (alespoň ve východní Evropě) položila základ 90. léta: fascinace liberálností kombinovaná s pragmatickou utilitárností uvažování těch, kdo „měli informace“, „tah na branku“, potřebně malé množství skrupulí, vliv i určitou moc, podpořily (namátkou podíl bývalých příslušníků lidových milicí – těchto českých či východoevropských obdob íránských „basídžů“ – na privatizaci apod.).

Dané konstatování nás oklikou vrací k jedné a té samé věci, resp. určité hlubší podstatě: zásadní, velké procesy nejsou o idejích, pravicovosti či levicovosti apod., ale v první řadě o autoritářství – tedy tom, co a jak přesvědčivě si kdo vůči komu ostatnímu / ostatním ve společnosti prosadí (také se říká „vydupe“, „vyboxuje“ apod.); tedy o výše již uvedené „dvojí dělbě“ zhruba dle „praktičnosti“ (ne/rafinovanosti, ne/predátorství apod.) každého jednoho „soudruha“.

Jde tak přitom o stále tentýž princip – u něhož je v prostředí firem jen usnadněn způsob, jakým se projevují jeho příznaky.

Jakmile totiž prakticky kdokoli ve firemním (podnikatelském, obchodním, korporátním apod.) prostředí „pochopí“, resp. vezme za své (a tedy i začne pro plánování práce své i ostatních používat) pojmy jako „strategie“, „taktika“, „operace“ či „expanze“, je to ten samý moment, kdy začíná sám sebe podprahově utvrzovat v tom, že je nejen prostým vojákem, ale i kompetentní osobou ranku spíš důstojnického, skutečným stratégem. Tím spíš, pokud se během „porad na HQ“ (či „na štábu“) s kolegy sesednou či jinak shromáždí u stolu, aby si na obrazovce v čele místnosti nechali (nikoli „ukázat“, ale) „odprezentovat“ nejnovější „poznatky o konkurenci“ či případně „detaily plánované operace“.

Ve většině případů přitom jde o kolektivní rituál blbců, kteří se navzájem utvrzují v tom, že to, co dělají, je nějakým způsobem výjimečné. Sociologicky vzato jde nicméně o pěkný příklad toho, jakým způsobem kolektiv „dělá kulturu“ – kterou v zásadě vytváří spontánně, sám si formuluje rituály, sám si zmapovává prostor a v nepřehledném vztyčuje milníky přehlednosti, sám si tím sobě a svým členům dodává pocit pevného bodu, referenčních bodů, a zřejmě tak i jistoty. Je přitom typickým (a stále typičtějším) znakem, že vážnost procesu je nepřímo úměrná výrazovým, symbolickým prostředkům k danému procesu používaným.

XIV.

Pokud bychom si odsouhlasili zhruba to, že…

kdo zvládne (a v hlavě trvale udrží kompletní učení střední školy, tj. v jeho celistvé podobě a oborové univerzálnosti /která se později v rámci akademie již otupuje, protože specializuje/), je v zásadě génius; kdo druhého stupně ZŠ, je zdatný vysokoškolák; a kdo první stupeň, ten je vědomostně beze zbytku připraven na život,

… musíme návazně konstatovat, že

prvky výraziva manažerů, z nichž je slepen celý kult (či popř. kultura) manažerské mystiky, osciluje kdesi mezi jeslemi a mateřinkou: jasně dominuje názorná, obrazová kultura (grafy, power-point, konverzní trychtýře apod.), sem tam přerušená tou či onou zkratkou (zhruba zvíci citoslovce). Kde mají kojenci „hami-hami“, „tradadá“, „brm-brm-brm“ či „kutululů“, tam je např. PPM, GDPR či CEO. V tomto mentálním horizontu se tito ooblekovaní, okravatění jedinci pohybují, se zasmušilými, soustředěnými, vážnými a zasvěcenými výrazy – podobni účastníkům jakéhosi obskurního tropického kultu – těkajícími od kouče ke grafu, od grafu k CEO, a od CEO zpět ke koučovi… a tak pořád dokola a dál.

Z předestřeného obrazu jasně vyplývá, že zatímco kdesi v podpalubí společnosti někdo tvoří opravdové, přesné a „trudné“ hodnoty, mozek sociálního dinosaura je (alespoň do určité míry) ovládán individui, která vykazují mnohé ze znaků infantility; přesto se však zuby nehty snaží být dospělými. Seznamte se – pochopitelně nejen, ale častokrát – právě toto jsou členové nejvyšších managementů.

XV.

Jakkoli byly mnohé výrazné „osobnosti“ politických, mocenských a / či vojenských dějin přinejmenším kontroverzní, spíš však hraničně psychopatické typy, šel vždy skutečný a zásadní zdroj utrpení, jež je s jejich působením spojované, v naprosté většině případů na konto těch či oněch členů vrcholového managementu (tj. „lídrů“ mocensky se nacházejících těsně pod takovými osobnostmi), kterými se takoví „hlavní lídři“ obklopovali. Důvodem byla většinou právě specifická kombinace takzvaných „kladných“ vlastností daných „top managerů“ (na každém, aby posoudil) jako je

„cílevědomost“ (ale k jakému cíli?), „vytrvalost“ (k čemu vlastně, v čem?) či loajalita (s jakým morálním či mravním akcentem?) na jedné, zároveň častokrát
vyloženě infantilních vlastnosti na druhé straně: dětská krutost, rozmarnost, sobectví, chladná logika a neúprosnost bez nadhledu, případně špetkou zlomyslnosti, mstivosti, radosti z potrápení, „povodění“ a „vychutnání si“ druhých apod.

Přesně taková individua se pohybují kolem válek, resp. jejich vzniku a prvních či nejvyhrocenějších fází; s nástupem klidu se rozprchnou, skryjí či rozplynou ve společnosti pod maskou „normálních lidí“ či „spořádaných občanů“ a vše jde zase nerušeně dál.

Za naplno pulzujícího kapitalismu (tj, doby, kdy se společnost po jakýchkoli přestálých útrapách znovu „oklepala“ a zase jednou nabyla přesvědčení, že „dobře bude napořád“) ovšem tito sebepřeceňující se jedinci častokrát tvoří mentální horizont korporátních, finančních i průmyslových světů, a v mnoha případech jde skutečně o rozmazlená a sebestředná batolata; ovšem s potenciálně plně nabitými kulomety, kterým drží prsty na spoušti. Neříkám proto nic nového, pokud pronesu, že ultimativním stádiem kapitalismu je vždy nevyhnutelně válka.

Té lze předcházet sycením trhu a případně i válkami malými, neviditelnými – osobními bankroty, exekucemi, snižováním kupní síly pracujících, ztěžováním dostupností bydlení apod. Případně, je-li stát dostatečně líný (zároveň ideologicky, resp. politicky nakloněný podnikatelské vrstvě), intervencemi z jeho strany – znehodnocováním měny, nesmyslnými investičními pobídkami, zvýhodňováním nadnárodních firem a zaměstnavatelů obecně, to vše při paralelním znevažování pokud ne práce, tak jistě přehlížením, případně více či méně přímým posměškováním zaměstnaneckého statusu apod. Jen neinvestovat do inovací, zvyšování přidané hodnoty a podobných nesmyslů! To by znamenalo zadlužování (a tedy nebezpečí prohry ve volbách), případně (a to je ještě horší) možnou rostoucí kvalifikaci, kompetentnost, dovednosti, vzdělání, jakož i sebevědomí a asertivitu populace – a tedy i nebezpečí vytváření si nejhoršího vnitřního nepřítele: lidí, kteří vědí, co chtějí, jsou schopni to formulovat a zároveň si za tím jít!

Z tohoto pohledu bylo ještě v 90. letech krásně a vše šlo jako po másle – od většího konfliktu (natož „války“) bylo (nejen v mých domovských Čechách, ale i v celém čerstvě narozeném, resp. biřmovaném liberálně-kapitalistickém ráji) relativně daleko. Cenová hladina zděděná z dob socialismu, kdy se za málo doma vyrobilo, vzhledem ke globálním cenám v zahraničí stále snadno konkurenčně prodalo, a přitom stále zůstávaly za nehty těm nejagresivnějším ze zúčastněných velké marže, slibovala těmto kapitalistickým majitelům feudalizované pracovní síly tučné roky. Nikdo z nich nechtěl myslet na to, že stejně jako kdekoli jinde se někdejší čerstvě zúrodněný lad postupně vypase a rozdíly budou mít tendenci se vyrovnávat. Predátoři realizující stále menší zisky tak musí čelit konkurenci i vlastním (stále poučenějším) lidem.[17]

Proto buď hledí po nových ekonomikách zatím ležících „ladem“ (výhledově například Severní Korea, Kuba apod.), nebo se dostávají do stresu. Tížívá realita plodící stále větší frustraci z nemožnosti nalézt „levné zdroje“ a „realizovat vyšší (či aspoň stejné) zisky (což je jen druhou stranou toho, že se stále více lidí „má dobře“), vede ke stále zkratkovitějšímu jednání, rozhodování, ekonomickým tlakům na politiku apod. Se stále větším napětím vyvolaným stále citelnější omezeností vstupů se ekonomicko-společenská atmosféra dostává do spirály, jejímiž symptomy se záhy stává řešení zástupných problémů, snaha přechytračit „druhého“ či ostatní, zjitřená atmosféra a ukazování svalů: takové konstelaci stačí už jen jiskra a konflikt je na světě.

XVI.

Mluvíme-li o konkurenci, konkurenceschopnosti, cestě k válce a manažerech, není nicméně možné vinit jenom je. Je třeba vzít v potaz i širší kontext, v němž daní manažeři (už) fungují. Tím pádem je řeč vždy o podniku, a to úspěšném a fungujícím – protože o jakém jiném podniku bychom měli mluvit proto, abychom na něm líčili některé nutné souvislosti než o takovém, kterému se daří? A daří se každému, kdo (aspoň v daném okamžiku, protože nikdy nikdo neví dne ani hodiny) funguje. A i kdyby nefungoval stoprocentně či čelil krizi nebo jiné výzvě, stále je prostředím, které má nejen management, ale i někoho, komu patří, kdo jej – na rozdíl od manažerů, kteří jej řídí – vede, zodpovídá za něj jako celek, „majitele“. Tím se dostáváme k jednomu z „archetypů“ s nimiž budeme dále pracovat – osobě „podnikatele“.

Podnikatel je klíčovou osobou stojící na počátku jakéhokoli úspěchu, zejména tedy tzv. „úspěšného podniku“, „úspěšné firmy“ apod. Spojuje v sobě několik výjimečných rysů, které – pohromadě a v určité specifické kombinaci – představují základ něčeho, co lze nazvat téměř „archetypem“.

Kromě nepochybné ambicióznosti, touhy po dobrodružství, snaze „něco zažít“ či „být při tom“ (případně výplně vnitřní prázdnoty či jen nutnosti „něco v tom životě dělat“, popřípadě „dokázat“) jde o člověka, který je

buď ve své podstatě nekomplikovaný, a díky tomu nebojácný, díky čemuž je prost obeznámenosti s možnými širšími souvislostmi, tedy i riziky. Snad právě proto vstupuje do podnikání celkově bez větších zábran a sebemenších obav, případně podnikatelskou činnost (onu „zaneprázdněnost“, tj. „business“) používá na vyplnění vnitřní prázdnoty, vnímá ji jako „boží vůli“ či dokonce jiný druh „vyššího poslání“ apod.

Zároveň s tím však může jít i o člověka, který je

nějakým způsobem zvýhodněný (mocensky, kontakty, situací apod.), či naopak
výjimečně nadaný až geniální;

Případně jde o

nějakou kombinaci všeho uvedeného.

Vstoupí-li takový člověk na trh ve vhodné době a za vhodných okolností (a je-li alespoň základním způsobem pracovitý a cílevědomý), jde zpočátku vše jakoby „samo“ a dobře. S postupujícím časem – resp. postupující přítomností na trhu – se situace většinou komplikuje. Tím spíš, snaží-li se podnikatel na trhu vydržet bez jakýchkoli zlepšení či inovací (které ve své menšině bývají důsledkem jeho vlastní vnitřní kreativity, ve své většině pak jen pouhou druhotnou reflexí podnětů a tlaků přicházejících zvnějšku). Na takto konvenčně fungující firmu (resp. na firmu s takto „konvenčními“ očekáváními) přichází pak nutně nějaká forma krize – vnitřní (nárůst cen a neschopnost konkurovat, málo inovací, malá přidaná hodnota, tenata závislosti na odběratelích, dodavatelích či oběma apod.), vnější (náskok ostatních, tlak státu, daně apod.), popř. „kombinovaná“ (víc faktorů najednou).

Po tomto „vnějším“ tlaku následuje podnikatelova (resp. „podnikatelská“) reflexe v podobě tlaku vnitropodnikového – po (většinou marných) snahách o racionalizaci, která sama o sobě již většinou obnáší propouštění, je to propouštění ještě větší, následně donucování a nátlak, zhoršená atmosféra, strach). Naproti tomu málokdo (alespoň jde-li o podnikatele „ze staré školy“) v této fázi volí jako řešení inovace založené na půjčce – jde o riziko. Ač s vědomím nutnosti podstupování rizik takový člověk do podnikání šel, vyhodnocuje toto riziko jako neúměrné, resp. jako (případné) pozlacování lodi, která jde stejně ke dnu (nebo které to reálně hrozí).

Poslední fází je tlak zevnitř podniků vně, přičemž ten může být dvojího druhu. Nejdřív jde o snahu získat výhodu čistější či méně čistou formou lobování (zákony, uplácení, zoufalé snahy, půjčky, vyrážení klínu klínem apod., zadlužování). Jakmile toto selže, přichází stav, kdy je zde

jednak nahromaděný přetlak (vztek, frustrace, lítost ztraceného času a nevydařeného projektu, peněz apod.),
jednak podnikatel již natolik nemá co ztratit, že mu nedělá problém hrát vabank.

Zde jsme ve fázi těsně předcházející v obecném plánu násilný postup, v plánu konkrétním pak cokoli od ozbrojovaného zastrašování, přes únos a vydírání až vraždu či; ve velkém plánu ozbrojený konflikt či válku.

Přitom o co šlo? Ve finále o to, že nevyšly velké plány malého Jéni. Protože ten malý Jéňa – tj. specifická směs naivity, chtění a až dětské urputnosti, s níž je podnikatel přesvědčený, že má na dosažení svých cílů nárok – stojí prakticky za každým „velkým“ projektem. To, že nějaká forma omezenosti (byť by mohlo jít jen o absenci strachu či omezenou schopnost jej pociťovat) může někdy dovést k růžím a jindy do pekla, je, řekněme, již „kouzlo“ oboru.

Tyto scénáře se přitom nemusejí týkat jen podniků nějakým způsobem neinovujících, čelících problémům či vyloženě chromých, ale i plně „prosperujících“ forem podnikání, resp. jakýchkoli původně vznešených projektů. Výroba tak nejednou ústí do ničení, ekologie do pokrytectví, pestrost do rozmaru a marnotratnosti, dostatek do plýtvání. Na druhou stranu: kdo ale soudce? Tzv. zdravý rozum? Upřímně – a s ohledem na to, že „zdravý rozum“ je pojem nejen relativní, ale především velmi nejasný (či přinejlepším výrazně subjektivní) – mi připadá, že v této přetahované nejde až tak o zdravý rozum, ale navíc k tomu ještě o to, nakolik jsou jeho vlastníci silnější, dravější a agresivnější než jejich konkurenti, resp. „ti ostatní“.

XVII.

Jak vidíme, je tento scénář oproti scénáři postaveném na „veselém dílu“ určitým druhým extrémem. Zatímco veselý díl vedl k průšvihu (ale možná i trvale udržitelnému životu, byť na slepičím dvorečku – tj. v zásadě socialismu tak, jak byl, resp. to, kam „reálný“ socialismu reálně spěl), směřuje kapitalismus k hromadění křivd, proher a frustrací; a ve finále pak ke konfliktu, nepokoji či válce.

Podobně je to i s naším tématem, socializací: kde je míra, kam až může zajít? Tedy tak, aby se zároveň udrželo maximum toho zdravého, co nabízí kreativní, odolná a „spontánním zákaznickým plebiscitem“ prověřená tvorba vzešlá z prostředí volné, ničím neomezované „soutěže“?

V hrubém shrnutí lze totiž říci, že „socializace kapitalismu“ je (resp. „socializaci kapitalismu“ lze chápat jako)

eliminaci (či aspoň minimalizaci) určitých (nevítaných) náhodností plynoucích z „příliš neregulovaného“ (tržního) „soutěžení“, vycházející z („ve vzduchu visící“, „mlčky formulované“ apod.)
poptávky masy („kolektivu“; popř. „kolektivů“) zacílené na
získání pocit klidu navozeného zvýšením předvídatelností díky
„optimální“ funkčnosti příslušných (sociálních i skutečných, fyzických) institucí,
dosažené „vědecky podloženou“ identifikací průniku optim sociálních, demografických a ekonomických procesů, tj. oněch „sociálních výdobytků“, „jistot“ apod.

Otázka je ale i při této veliké kráse stále stejná: kde, resp. v čem v takovém „nejlepším možném“ světě „tkví“ (či na čem „spočívá“) spokojenost jednotlivce?

Základem co největší „dávky štěstí“ pro co největší počet lidí přitom může být „jednoduché“ kritérium toho, abychom se – na rozdíl od toho, jak tak činí „úspěšný“ podnikatel – pro naše štěstí jakkoli neobohacovali na úkor druhých. Nemám tím přitom na mysli jen statky hmotné (protože skutečně platí, že kde je zisk jednoho, je ztráta vícera), ale do značné míry i statky duchovní. Ano, jde-li o ně, pak lze asi jen

těžko upírat Kar(o)lům Čapkovi, Gottovi či Polákovi to, že kvůli svému talentu, štěstí a vkusu publika si dotyční uzurpovali značný podíl toho, co mohlo být rozhodně rovnoměrněji sdíleným spisovatelským, zpěváckým či komentátorským kulturním prostorem – v němž se místo třech nejvýraznějších oligopolistů mohlo pohybovat daleko vyváženější spektrum méně nadaných, zato však rovnocennějších individuí[18]); jde však
jistě vyžadovat to, aby se zmenšil poměr blazeované pohody na straně jedné (kapitalista, vlastník, podnikatel, management apod.) a tupé dřiny, pocitu nedocenění či dokonce vykořisťování na straně druhé (zaměstnanci, pracující, dělníci, prekariát).

Určité „paušální“ řešení je v

lepší „distribuci“ účasti na rozhodování firmy[19], jakož i
podílu na jejím zisku, stejně jako
„přídělu“ a využití volného času.

Rozhodně hůře budou ale vždy ovlivnitelné jakékoli subjektivnější nuance (resp. potenciální „drobnější“ zdroje individuálních štěstí) – už jen proto, že skutečně „štěstí“ není naordinovatelné sociálním výpočtem, ani nemůže pramenit z pracoviště či volného času jako takových. Vždy zde máme totiž něco, co je postrachem sociálních inženýrů a co se v zásadě dá shrnout pod „lidský faktor“ – možná ne ve významu obvyklém (tedy jako příčina okamžité škody), spíš jako důvod „dlouhého“ vzniku vleklé obtíže, kolektivního splínu, nekompatibility či rozkolu.

Řeč je o paradoxu určité „ultimativnosti“ štěstí: ultimativně jinak šťastný je totiž romantik, altruista či sukničkář, jinak gambler, masový vrah či chorobný skrblík, podobně jako i oběť prekarizace či konzument selektivních „střípků štěstí“. Mnozí zdroj svého osobního blaha nenajdou za celý život; někteří i když ho najdou, tak se bojí za ním jít či hledají důvody proč to nejde. Další se o to pokusí, ale nedaří se. Jiní tvrdí, že ho našli, ale buď jsou jen dezorientovaní, nebo lžou či neví o čem mluví. Výsledkem je, že většina lidí funguje prostě proto, že funguje; protože pokud by „nefungoval“, umřel by hlady.

Takové fungování je dobré pro určitý proces, který je může řídit a který potřebuje jejich organizovatelnost a disciplínu; pro ně je určitá forma rezignace (neboť čím jiným je stočení se do ulity všednodennosti namísto hledání svého štěstí, než rezignací?) dobrá – (i) díky ní rezignovavší funguje; aspoň nějakou dobu. Po uplynutí této doby se dysfunkce začínají projevovat plněji: ať již rezignací (okolím označovanou za „ztrátu chutě do práce“), vznikem svárů uvnitř kolektivu, případně rebelií proti systému jako takovému (ta nemusí být kdovíjak divoká, většinou člověk prostě nějakým způsobem vyhoří – něco zničí, rozbije či posprejuje, někomu dá pěstí nebo ho pošle do háje; následně – či případně i bez takového průvodního dramatu, tedy „tiše“ – „odejde“ apod.).

Je tedy na zamyšlení: lidem v tomto sice pomoci neumíme, v práci to také plně nabídnout nemůžeme (resp. samotným zlepšením situace na pracovišti to automaticky nezlepšíme) – stojí za takových chmurných vyhlídek vůbec za to někoho najímat?

XVIII.

Zdá se, že kromě „zlatého středu“, jenž se stále přesvědčivěji rýsuje jako určitý ideální cíl (ovšem bez toho, aniž bychom byli jakkoli chytřejší ohledně toho, jak ho dosáhnout; resp. víme, kudy ne), je i zde třeba mít (nadále) na vědomí fakt neustálé „konkurence“. Což prakticky znamená, že jakmile jsou „soukolí“ v pohybu (a v pohybu jsou pořád), nedá již nikdy nikdo nikomu jakýkoli „čas hájní“, aby si vyřešil všechna svá dočasná či dlouhodobější trápení – právě naopak: život a praxe běží dál, a všechny tyto „bolístky“ (včetně tématu řešeného zde a praktické cesty k němu) je tedy třeba řešit jedině „za (po)chodu“.

Uvědomíme-li se celý tento kontext, bude pak souhrnná otázka znít: jak mít zaměstnance, kteří jsou spokojeni a do práce se těší, ale přesto zůstat konkurenceschopným? Případně: jak udržet konkurenceschopnost za socializovaného kapitalismu?

Možná by bylo dobré začít dešifrováním toho, odkud konkurence pochází. Z pohledu podnikatelských entit, firem, resp. jejich manažerského vedení, majitelů apod. (už jen proto, že právě jejich pohled je tím jediným, který dává nejplnější smysl) ji můžeme definovat i jako odraz či důsledek projekce, resp. reálnou „implementaci“ zákaznických a vlastních „ideálů“ do (reality) tržního, resp. tržně-výrobního a marketingového procesu.

Pokud se zamyslíme, zjistíme, že z našich hodnot, které jsou dostatečně rozvolněné a neregulované, že – ač ne vždy nutně z pohledu našeho, ale třeba „jen“ z pohledu výrobců – nutí ke stále větším zlepšením vynuceným nejen našim pohodlím, ale i uměle vytvářenou potřebou konzumovat. Zatímco v prostředí konečných spotřebitelů tuto

potřebu stimuluje reklama, která – alespoň co do rafinovanosti, s níž manipuluje s recipienty jí sdělovaného – není v zásadě regulována,

… je na straně podniků

její obdobně nabuzenou analogií kult růstu (resp. „obratu“ – případně spojené nádoby „obratu a růstu“ coby hlavních ukazatelů pro další dotování provozu firmy ze strany bank).

Nemyslím si, že přeháním, přirovnám-li posedlost „růstem“ k určité pozitivistické obsesi čísly při poměřování se v prostředí moderního sportu, případně ke v zásadě „falické“ povaze mnoha architektonických, sochařských či jiných výtvarných zásahů do veřejného prostoru: pomineme-li to, že „to vyžadují banky“, jde u všech forem produkce „rostoucích křivek“, výjimečných výkonů, do nebe sahajících staveb či „dějinně přelomových“ činů v první řadě o projekci dominantně naladěného, vždy do určité míry autoritativně nadřazeného, zbytnělého ega.

Přestože je tak doby Keynese ekonomika jakž takž regulována (resp. je více „etatická“ apod.), netýká se prakticky nic z této regulace ani reklamy (coby prostředku na umělé navozování pocitu potřeby), ani kultu růstu, HDP, produktivity „na hlavu“ či jakýchkoli „srovnávacích“ hodnot. Zběsilost z otěží vymknuté ekonomiky tedy jakž takž zkrocena byla, ani zdaleka však nebylo vyvinuto jakékoli úsilí ke zkrocení adorace těch hodnot, které mají s tímto vymknutím se z otěží spojenou zběsilost na svědomí.

XIX.

Zatímco jsme tak (možná) našli lék na symptom, uniká nám podstata neduhu – neustále inovovaná, nyní již „entá“ verze (v jádru pozitivistického) přesvědčení o tom, že „vše jde změřit“ – a pokud to jde změřit, lze v tom i „být nejlepší“. Přičemž se zřejmě shodneme na tom, že když si všichni myslí, že nejlepší může být každý, tam nevyhnutelně nastoupí nějaká forma „zběsilosti“.

Pozor: řekl-li jsem „neduh“ (a měl-li jsem tím návazně na mysli i „lék“), nemyslel jsem tím jakousi „regulaci“ či „zákaz“ zlepšování, jako spíš nutnost neustálého upozorňování na absenci určitého „eticko-filozofického“ pohledu na všemožné ekonomické „kulty“, který by stimuloval vytrvalou, plodnou, integrující a přesvědčivou diskusi, na jejímž konci by mohla stát minimálně částečná změny legislativy – která by si zde diskutovanou posedlost růstem poprvé nebrala jako „cíl“, ale spíš by ji reflektovala jako „problém“.

Posedlost ekonomickým růstem by se tak časem mohla dostat například na podobnou úroveň jako jinde zakázaný „zahálčivý způsob života a navádění k němu“, navádění k užívání narkotik, zbraní, alkoholu, hazardu či pornografie, stejně jako jejich prodej nebo konzumace. A pokud by to měl být extrém, mohla by se aspoň náležitá osvěta o tom, jestli je hlavní spokojenost, nebo ekonomická aktivita, případně zda je lepší růst nebo trvalá udržitelnost, dostat v náležité formě alespoň do školních osnov.

Takové „mohutné“ společensko-intelektuální myšlenkové „vzedmutí se“ by možná napomohlo ne-li předefinovat význam pojmu „konkurence“, pak „alespoň“ přesunout priority: a to v ideálním případě tak, aby se cílem stala nikoli „efektivita“ a „konkurenceschopnost“ dostatečné na to, abychom na cestě k „realizaci zisku“ „předstihli“, „expandovali“, “obsadili“ či „vytlačili“, ale spíš jiné hodnoty – třeba nejlepší poměr akceptovatelné kvality, trvalé udržitelnosti a postupného vývoje. Tj. takové scénáře vývoje, které se

jak vyhnou chybám kapitalismu, který svou živelností, výkyvy a nerovnoměrnou distribucí bohatství průběžně vytváří stále zahuštěnější podhoubí pro konflikt či válku,
tak zajistí, aby jakákoli další forma „pohodového“ socialismu nebyla pohodová neproduktivně, popřípadě v takových bodech, že kvůli nim výsledku ztratí všichni.

Znovu se tedy potvrzuje platnost – stále však jen obecného – tvrzení o tom, že nejlepší cestou je najít kompromis. Ten se buď

můžeme pokusit nalézt v jeho ideální formě, a pak podmínky pro z něj vzešlý stav „preskribovat“ a celoplošně „vynucovat“ postupnou změnou („socializací“) kapitalismu, nebo jej
můžeme postupně hledat v samé „provozní teplotě“ kapitalismu s tím, že budeme doufat v to, že každý jeden ze součástí kapitalistického celku začne být dříve či později šťastný.

K tomu ovšem jen těžko dojde, protože kapitalistický systém nejednou prokázal, že pro své udržení je schopen dílčích „ztrát“ (resp. „obětí“ – mj. v podobě tzv. „sociálních“, „solidárních“ či „charitativních“ opatření apod.), případně rovnou úliteb či zlepšení (podobně jako rozptýlení a odvedení pozornosti za využití metody chleba a her). Po takových ovšem sahá jen proto, aby mu tyto daly čas

posílit svou všudypřítomnost založenou na živení predátorství jednoho vůči druhému, a to za paralelního
umlčování vzdělávání, osvěty či výchovy směřujících k posilování etiky a morálky, jež jsou takovému vývoji nejúčinnější prevencí.

Jsme tak vlastně zpátky u osla, resp. osel sám je už o něco dál – nyní ve fázi, kdy se nechal koupit a dělá mu to dobře. Máme tu občasné záblesky „lidskosti“, pohody či „odpočinku“, jejichž hlavním cílem je ovšem vytvořit zdání toho, že „(oslova) situace není vlastně až tak špatná“.

Jde o léty propracovanou kombinaci cukru a biče, chleba a her, případně jinou formu „rozděl a panuj“. Jen se s rostoucím počtem lidí i způsobů jejich interakce mění poměr jeho složek a jejich role v celkové směsi. Tu pak jen stačí – v příslušné dobové a kulturní variaci – jako navoněný insekticid stříknout na pinožící se tu či onu populační komunitu, již má ten či onen „správce insekticidu“ na starosti.

Z výšky jako kupa mravenců působící osli jsou rádi za tu vůni a vesele se nechávají disciplinovat dál, radostně si hýkajíce: Žijeme v nejlepším z možných světů – to se to máme ale dobře!

No nepodtrhuje to ale ve finále, jací oslové to vlastně jsou?!

XX.

Jenže – je to opravdu jen oslova vina? A je pro „normálního člověka“ vůbec možné nebýt oslem (s mravenčími povinnostmi) vlastně v jakémkoli systému? Respektive, je nějaký takový systém, kde by nebyli osli? Či ještě hůř – nechce ve finále větší či menší osly dělat ze svých příslušníků každý systém? Nemá to vlastně každý systém hluboce zakořeněné, zakódované v povaze, ve své vlastní podstatě?

Socialismus se občas tváří (či je viděn nebo se zdá být) jako mladší bráška komunismu; který je vlastně takovým typem „zralé, „seniorní“ autority, jež svého juniorního neotesance vysílá na misi pro to, aby po něm coby zkušený emeritus nastoupil. Proto se socialismu tolerují chyby, nedostatky, bere se „reálně“; odtud „reálný socialismus“, tj. „socialismus s chybami“ – a tím vlastně i tak trochu jako „reálně existující kamarád“. Nedokonalý, proto hmatatelný parťák – podobně jako my všichni. Zatímco otec či duch svatý spočívá kdesi v říši teorie, je tu socialistický Ježíš, aby proléval krev, diskreditoval se, a nakonec se nechal ukřižovat za něj.

Co je však ještě větším zdrojem deziluze, je, když se na něj podíváme zblízka. Potom zjišťujeme, že ve finále není ani on o moc lepší než jeho nezvedený bratranec, kapitalismus. Ba co víc, dá se to říci i naopak: byl kapitalismu skutečně ve všem špatný? Případně zase obráceně: bylo za socialismu skutečně vše sociální?

Pokud ano, projevilo se to – rozhodně nejvýrazněji, možná ale i nejpozitivněji – v kultuře. Jak už jsem zmínil, socialismus si stále byl schopen nějak obhájit (ve svém podstatě elitářský) status výjimečnosti v podobě „talentu“ (a nyní odhlédněme od toho, že i „talent“ je ve své podstatě „elitářskou“ záležitostí; ostatně právě kvůli podobným paradoxům byl socialismus jen stádiem „přechodovým“). Právě proto si nechal i kulturu, a právě díky tomu se stále mohly udržet (případně dál vznikat) určitá teplá zákoutí, tyto „pelechy“ pohody.

Příčiny mohly být různé – ať již

úlitba změnám, jimiž byl nejčastěji ten prostý fakt, že ten či onen svatostánek kultury byl (novými „vlastníky“) získán vyvlastněním (což tedy následovala úvaha ve smyslu: vzali jsme vám fabriku – zůstane vám aspoň dům či komunálka; vzali jsme vám kabaret – zůstane vám tam aspoň činohra a zpěv);

… stejně tak to mohlo být ale i

vedlejším projevem nových, v (alespoň formálně) „rovnostářské“ společnosti se rodících feud, výsad či jiných „záblesků luxusu (na hnojišti)“.

Víme již, že „socialismus“ nebyl asketický – což zároveň mnohé vysvětluje. Pomineme-li ryzí

vnitřní asketismus (který vždy vyvěrá z osobního nastavení, potřeb či cílů toho či onoho jedince jako takového), je zde dál určitý
asketismus vynucený, kterým byl život za války či existence v důsledku ekonomicky autarkických ambicí, nulové provázanosti s globálními investory (resp. věřitele, samozřejmě včetně bank), popř. mizerné logistiky, lajdáckého řízení výroby či neschopnosti být zkrátka a jednoduše „normálním“ způsobem – tj. jaksi celistvě, „plně“, „opravdově“ – konkurenceschopní.

V podobném duchu lze dost dobře přemýšlet dokonce i o tom, že „komunismus“ byl pro některé v jejich představách v podobné míře materiálními statky oplývajícím rájem, jako pro muslimy zahrady napájené řekami, v nichž vedle sebe svorně odpočívají vyšší počty hurisek. I na tom lze myslím pochopit, snaha „blýsknout se“ v oblasti múzických umění, jakož i „tah“ na jakoukoli další výjimečnost včetně hmotných statků všeho druhu, které umožňovaly „ukázat se před ostatními“ (což je mimochodem základní projev ne-rovnostářství, zároveň typický rys propojující východoevropský socialismus s historicky předcházejícím obdobím buržoazního maloměstského furiantství), zde byly nejen stále „poptávané“, ale i (právě proto) naplno přítomné.

Ovšem: znamená to, že na výrobu a následný konzum orientovaný poválečný kapitalismus (resp. „konzumerismus“) je méně hodnotný? Nebo je to spíš tak, že teoretici socialismu jsou z velké části neurotiky, pedanty či obsesivními pořádkomilci (přičemž od takových už není zas tak daleko k autoritářům, tyranům či diktátorům), kteří chtějí mít vše přehledné a jasné, a kterým je představa „pulzující liberálně-kapitalistické společnosti“ jednoduše odporná – neboť je primárně zneklidňuje svou spontaneitou, neuspořádaností až nezkroceností?[20]

Na druhou stranu, nejsou ale i mnozí významní aktéři či tváře kapitalismu jen další z masochistů, kteří milují, že s nimi systém naloží jako s jednorázovým zbožím, zatímco oni v tom ještě nacházejí požitek? Jsou slavní (hokejisté, boxeři, filmové „hvězdy“) typologicky bližší spíš ponižovaným otrokům (ale natolik součástí velkého společenského zapomnění, že je to vlastně ani nemrzí), anebo je to jednoduše jen baví a naplno si svou existenci elitního hadru na holi užívají?

Stejně tak přitom můžeme říci: nejsou tyto hraniční událostí (pocity, eventuality, konfigurace) vodou na mlýn pro kohokoli, kdo chce k této diskusi přistupovat nefér? Známe příklady inferencí, zobecňování z jednotlivin či dalších jiných „dialektických“ faulů. Jistě zde tak netvrdím, že „každý“ baseballista, který si svůj mač užívá, je jen šroubkem v systému, který ho ždímá a bohatne na něm. Na druhou stranu bych ale nepodceňoval tvrzení, že pokud někdo bohatne (raduje se, tančí apod.), tak je to dost často na úkor někoho, kdo je na tom přesně opačně.[21]

Určitě bych proto řekl: pozor na škatulkování, stírání hran a cokoli, do zavání rychlými soudy, bodrostí, odporem k naslouchání, věcnosti a hlavně logice; od toho jsme již jen krůček k osobním útokům – a od osobních útoků toho pak k udavačům, zrádcům a proradným existencím všeho druhu. A protože takovým je nadevše milé zkreslení, tedy i paušalizace dle systému či politického spektra, ideologie, a pokud bychom něco takového činili, nedopouštěli bychom se naší snahou implantovat něco paušálně stejného omylu, jako tito paušalizátoři? Nebyli bychom pak podrazáky čistě jen proto, že bychom pro les socializace („lidí“, „kolektivu“ apod.) Neviděli (či nechtěli vidět) jednotlivé stromy v podobě jednotlivých lidských nátur (přirozeností, „člověka“)?[22]

XXI.

Byl jsem svědkem toho, jak byla pravice častokrát sociálnější než „dluhoslavná“ (resp. ne vždy vzaté půjčky dobře investující) levice, resp. toho, jak liberální kapitalismus (čas od času) vytvořil (přinejmenším) zázemí pro tvorbu návazných hodnot.

Pravici lze určitě upřít to, že v extrémní podobně libertariánství (tedy alespoň v ekonomice, připustíme-li tedy, že konzervativní rozměr se projevuje hlavně v sociální rovině) má vždy tak trochu tendenci dovést věci do sociálního darwinismu, pozitivismu, a tedy totálního kapitalismu, či kapitalistické totality – tedy rozdělit společnost na „zaměstnavatele“ a „zaměstnané“, ze všech vymačkat „to nejlepší“ a v momentě, kdy už to (se stávajícími „zdroji“) dál nejde, jednoduše zazvonit konec a ze zaměstnaných vytvořit nezaměstnané, invalidy či rovnou mrtvé.

To je sice dost zjednodušující až cynický pohled, je myslím nicméně dost ilustrativní na to, aby ukázal, do jaké míry se společnost dělí (či vůbec „je schopna“ či „má dispozice“ se dělit) na prosperující menšinu a zbídačenou, odepsanou většinu.

Ano, řekne vám k tomu konzervativec: „Ale nikomu se nic nenalhává, většina bohatství zůstává doma, efektivním využitím zdrojů (včetně lidských) se vytváří obrovská, opravdová konkurenceschopnost“. Ano – taková, jaká byla ve Spartě, chce se říci, přičemž méně studovaný konzervativec / libertarián by to nemusel rozporovat; my ale víme, že Sparta civilizačně neobstála vůči Aténám právě proto, že Atény byly – s přihlédnutím k míře sociální osvícenosti antického světa velmi zjednodušeně řečeno – „jakobínštější“.

Na druhé straně: kde má limity sociální podpora (solidárnost, resp. „velkorysost“ či „štědrost“ apod.), na nichž levice většinou staví své volební kampaně? (Tím spíš, že po volbách se takové „vítězné levicové síly“ nejednou odhodlají i k její realizaci!). Nemá pravice pravdu v tom, že emise peněz či půjčování si nad možnosti splácet mohou být příjemné v krátkodobém hledisku, ale stávají se koulí na noze z pohledu dlouhodobého? Je zavazování země nejrůznějším věřitelům, kupování si voličů, a hlavně klidu něčím, co stojí za to „jen“ z teleologického pocitu, že musí být stále lépe (a že stačí dělat stále míň)?

Platí-li tak, že nejlepším přítelem pravičáka je dlouhý bič a malý (nicméně vlastní, „národní“) dvůr, nemůže být pak (ve stejném zjednodušení) pravda, že nejlepším přítelem levičáka je bankéř? Případně jiný věřitel, který jakobínovi na jeho od stolu sázené sociální reformy ochotně půjčí, hned se ale těší, jak ve snaze získat vše zpět i s tučným úrokem buď zaklepe na „státní“ vrata (či tam rovnou pošle nadnárodní exekutory), nebo se s levicovým správcem národního dvorku dohodne na „jiném způsobu“ vyrovnání?

Jak je vidět, střední cesta není snadná, a to i přes to, že přinejmenším extrémy jsme již schopni identifkovat – na jednu stranu jimi mohou být nějaké formy

novodobých kolonií, kdy vykořisťování, které se odehrává „jinde“ (tedy ne nám na očích – a je jedno, jestli v Číně, Americe, Rusku nebo Evropě) umožní luxus „doma“ (přičemž víme, že doba emancipace evropského dělníka započala zhruba v tu chvíli, kdy hlavní zátěž těžby primárních surovin byla přesunuta na kolonie). Dalším extrémem („cestou“, „řešením“ apod.) je
neustálé zadlužování, depreciace měny a eroze státu (kde ve finále ani samy banky nevědí, jestli to je stav, který chtějí; již proto, že pouze nominální růst jimi generovaných peněz jim sice může /po nějakou dobu/ přinášet pocit nepostradatelnosti, a tedy i určité moci, ne však bohatství – nehledě na to, že i s tou nepostradatelností to při kontinuální devalvaci měny /a tak i nevyhnutelném přechodu na barter/ nebude tak horké).

Dalším extrémem – spíše psychologické povahy – mohou být ony

veškeré druhy chybného úsudku, které jsou častokrát teleologické povahy, tj. spočívající v přesvědčení, že jaksi spějeme ke stále „lepšímu“, „vznešenějšímu“ a „kvalitnějšímu“ apod. cíli (modernitě, zefektivňování, komplexnosti apod.).

Tento způsob uvažování, v posledních letech spjatý především s technologiemi, nás však spíš než „teleologicky“ (kde onen „télos“, resp. oním „téleem“, tj. cílem, je jakýsi „lepší svět“) může stejně tak dobře nasměrovat eschatologicky, tj. ke konci světa tak, jak ho známe: protože jak je možné neustále „zlepšovat“ (uspokojovat, technicky vybavovat, zrovnoprávňovat apod.) stále náročnější „masy“, tím spíš při jejich stále rostoucím počtu? Respektive opět po starém: není to možné jedině na úkor štěstí každého jednoho z členů těchto mas?

XXII.

Oklikou jsme tedy opět u toho: je lepší klasicky konzervativní (autoritativnější, „patriarchálnější“, jaksi „pravicovější“, tj. ekonomicky liberální, společensky ale konzervativní) vedení, nebo snad modernisticky progresivní (egalitářský, společensky liberální, ekonomicky možná i konzervativnější) přístup? Individualismus, nebo komun(al)ismus? Platónova obec totálně předvídatelných vztahů hraničících s fašismem, nebo fenomenologická džungle vzájemných subjektivních, totálně individualistických intencionalit?

Odpověď nemám, jen vím, že jako všude jinde, i zde platí ono staré ohrané „vše je o lidech“; tedy, abych se hned opravil: každém jednom člověku.

Zároveň, říkám-li toto, dodávám, že bych, podobnou měrou, jako vyjadřuji podporu „člověku“, doporučoval být „kriticky ve střehu“ vůči některým stereotypům, resp. signálnosti určitých asociací, jež v mysli lidí usadily – a to

jak s ohledem na pravici („myslí jen na bohaté“, jsou to „sobci a bezcitní vykořisťovatelé“, kteří „pro násilí nejdou daleko“ apod.),
tak pokud jde o levici („myslí na lidi“, jsou to přeci „pokrokoví altruisté“ či „přátelé obyčejných, chudých a jinak bezmocných“, zkrátka „skromní – až asketičtí – lidé“ apod.).

Znám pravičáky askety a znám pravičáky humanisty. Nejen ministry či další politiky, ale i členy aristokracie, kteří sami svým chováním popírají mnohé z toho, z čeho je aristokracie po staletí obviňována; stejně tak znám příklady levičáků, kteří se v rámci svých „kulturních enkláv“ (a leckdy i mimo ně) chovají arogantněji než to nejhorší z buržoazní, aristokratické či klerikální „elity“. Známe pravicové prezidenty, kteří vedli překvapivě altruistickou politiku či se zasazovali o pokrokové reformy v zásadě „levicového“ střihu, stejně jako osvícené monarchy podporující všemožné druhy talentů.

Jeden konkrétní příklad je ze zapadlé vsi Líčkov na Žatecku, ležící nedaleko místa, odkud pocházím. Akademik Oskar Brázda, který zde ve 20. letech minulého století koupil místní zámek, ještě před tím vystudoval malířství v Římě. Stalo se tak díky stipendiu císaře Franze Josefa a dílo z hlavního tvůrčího období (první republika) dýchá ambicí konkurovat evropské špičce. Na podzim svého života – s příchodem komunistů po roce 1948 a dále pak v padesátých až sedmdesátých letech – to naopak dopracoval do stavu, kdy maloval už jen kýčovité krajinky a tak trochu unylá zátiší.

Na druhé straně si sem tam vybavím pasáž z pamětí Fidela Castra, kterou jsem kdysi dávno četl. Sám el Comandante v ní vzpomíná na to, jak s (tuším) Camilem Cienfuegosem „tenkrát jedli rybičky z konzervy“. Ve své mladické naivitě jsem tehdy pasáž pochopil tak, že kubánských revolucionář vzpomíná na příjemný čas strávený s drahým soudruhem nad dobrým jídlem; až později mi došlo, že vzpomínal na období nouze, bídy, „hladu“ a ponížení, přičemž právě „rybičky z konzervy“ měly tohle všechno symbolizovat. Jeho líčení v sobě na jedné straně nese svědectví o jeho síle, sebevědomí i pocitu výjimečnosti, na druhé straně ovšem i aroganci a absolutní vzdálenosti jakýmkoli obyčejným lidem – „přátelství“ mas, které pomohou vynést na vrchol, by se možná nebránil; sklon ke kategorickému distancování se od každého jednoho člověka, který tyto masy tvoří, je ale nepřehlédnutelný.

XXIII.

Možná je ale zádrhel i v jiné věci: v mém mylném úsudku hned na počátku. Možná to bylo mým intuitivním přesvědčením o tom, že dobro, skromnost, altruismus (a další co do ušlechtilosti spřízněné jevy či „hodnoty“) tak nějak z podstaty náleží k sobě; možná to bylo něčím jiným, nyní již těžko říci. Ať to bylo jakkoli, ještě hodně dlouho do dospělosti jsem si vždy myslel, že socialismus (coby přechodové stadium na cestě ke komunismu) mimo jiné – ovšem významně – cílí v první řadě na skromnost, často až askezi.

Podobně zažitého přesvědčení jsem byl v tom smyslu, že by směrem ke skromnosti, ideálně svým vlastním asketickým chováním, měli nepřímo vybízet všichni čelní anti-imperialisté či odpůrci (neo)kolonialismu: přinejmenším tak, jak to (mimo „klasických“ jmen jako V. I. Lenin, Máhátmá Gándhí, Mao Tse-Tung, Gustáv Husák či José Alberto Mujica) činil bývalý íránský prezident Mahmúd Ahmadínežád. Právě v jeho případě si dovedu představit, že se – mimo jiné i díky této opravdovosti – stal postupem času pro (porevoluční, tj. v zásadě „endemicky“, „izolovaně“ vzniklý) íránský establishment nebezpečným. Zkrátka příliš moc věcí myslel vážně, resp. budil příliš velké zdání toho, že se snaží myslet i žít v souladu s tím, co říká.

Mimochodem, u Ahmadínežáda bylo velkou mýlkou i to, že vážně myslel i své „vymazání Izraele z mapy světa“. Stalo-li se mu toto slovní spojení nakonec osudným, bylo to podle mého názoru ani ne tak z jakéhosi záhadného působení Izraele samotného, jako spíš kvůli obavám íránského establishmentu tkvících v jeho ultimativní konformitě (přičemž víme, že v jádru konformismu je vždy strach). „Sionistickou entitu“ chtěl přitom Ahmadínežád vymazat z mapy „jen doslovně“ – tedy jen jako její jméno a nikoli coby stát (tedy jakýsi souhrn lidí, domů, aut, továren a zvířat) v jeho fyzické podobě. Ahmadínežádův „skandál“ tak vznikl na jedné straně ztracením v překladu (případně tím, že někdo chtěl něco nějak chápat), na druhé straně dost pravděpodobně ale i preventivně – to kdyby jej pár šílenců vzalo za slovo a pokusili se věc „alespoň nějakým způsobem“ uskutečnit; tím spíš pokud by se takovým směrem (nějakým zázračným řízením osudu) cíleně vydala (jinak v zásadě velmi opatrně našlapující) íránská politika jako taková.[23]

Můžeme se tak dohadovat, do jaké míry odpovídá recept na „elixír pokroku“ směsi askeze, socialismu a anti-imperialismu, či do jaké míry jsou tyto „velké pojmy“ jen jedny ze symptomů pokroku či součásti jeho „image“; případně zda pod pláštíkem těchto hodnot naprosto jednoduše nedochází k ideologicko-ekonomickému zneužívání oslabených (či občas možná i slaboduchých) mas podobně, jako se kdysi dělo ze strany kněží sejících účelový strach do myslí i srdcí prostých venkovských babek.

Evidentní nicméně je, že byli, jsou a budou četní tací, kteří socialistické ideály ani komunismus nejenže takto nechápou, ale ani uměřenost nikdy nebyla jejich hlavním cílem. Takové jedince na komunismu vždy lákal především jím slibovaný dostatek (a případně i možnost nepracovat, pokud by to bylo doopravdy možné tak zařídit). Měli-li bychom se o takových jedincích bavit slovníkem křesťanství, šlo by v zásadě říci, že spíš než „nezištnou lásku k druhému“ je z věrouky (či spíš nedělní školy) oslovily především jakási primitivní vykreslení ráje.

To dále jak vysvětlovalo, tak svým způsobem omlouvalo fakt, že si již (resp. „dokonce i“) ze socialismu chtějí dělat svůj vlastní dojný skot. A to samozřejmě ještě jen v tom lepším případě, že nad tím přemýšleli, tj. že měli vůbec potřebu si cokoli vysvětlovat, racionalizovat či omlouvat. Ti nejduchapřítomnější se spíš jen prostě zorientovali a pak dělali to, k čemu nejlepší předpoklady: vytváření feud i v rámci formálně defeudalizovaného systému – a tedy bohatnutí a opětovnou kumulaci moci.

XXIV.

Některá, zejména konzervativní (a zároveň levicová) média (periodika, ideologické zdroje apod.) průběžně vytvářejí dojem, že se („antisystémově“) „berou za lidi“. Ve skutečnosti jsou ale častokrát jen kvietistickými apologety („antisystémových“ – ačkoli dá se to tak vůbec nazvat?) „lokálních“ či případně provinčních (resp. „periferních“ apod.) oligarchů (resp., řečeno za pomoci výraziva „demokratického světa“ (resp. „mezinárodního společenství“ apod.) – tzv. autokratů, diktátorů, totalitářů, despotů, tyranů apod.). Dlužno podotknout, že tito oligarchové (autokrati, autoritáři, despoti apod.) jsou přitom sami „antisystémoví“ především tím, že jsou (často ne o vlastní vůlí) ocitli v opozici vůči oligarchům globálním (resp. v jejich nemilosti).[24]

V důsledku činů těchto oligarchů „z periferie“ (resp. v důsledku toho, že sami tito „provinční“ oligarchové jsou většinou pod nějakou formou globálního tlaku, resp. nejen ekonomickou, ale častokrát i ideologickou konkurencí globální většiny, tzv. „mezinárodního společenství“, popř. tzv. „demokratického světa“ apod.), jsou pod ještě větším tlakem i ti lidé, kteří v systému, těmito oligarchy řízeným či aspoň spoluovládaným, žijí.

Ano, ta levicově založená z daných „antisystémových“ periodik mohou svůj postoj vnímat jako strategii (protože každé levicové seskupení má strategii), kdy oligarchu použijí jako beranidlo na odstranění starých elit, tj. jako přechodovou fázi k vítězství vlastních, levicových sil. Předstírají tak pochopení a náklonnost tomu, kdo – coby rebel vůči oligarchům globálním – nevědomky ušlapává cestičku „totálního odklonu“ od globálních vazeb, závazků a povinností, jež levicové síly vnímají jako symptomy imperialismu, a které právě s jejich vítězstvím budou jednou provždy odvrženy.

Takový přístup (resp. „strategii“) lze pochopit; zřejmě se ale shodneme na tom, že aktuální situaci ani „lidí“, ani „člověka“ (kteří „pod“ tím či oním naoko podporovaným „oligarchou“ reálně žijí) obhajoba postojů a chování jím spravované země ze strany toho či onoho „antisystémového“ (západního, „demokratického“ apod.) periodika nezlepšuje ani co by se za nehet vešlo.

Pro samotné cílové čtenáře (tj. ty, kteří dané médium či tiskovinu konzumují přímo v zemi, kde vychází) pak takové periodikum většinou není ničím víc než hromosvodem k neutralizaci leckdy neadresného, jako by bezdůvodného, „odnikud“ přišlého vzteku (vůči vlastnímu systémů, vůči nedokonalostem demokracie, vůči jejím úspěšným, případně na projev solidarity s daným periodikem opěvovaným „antisystémovým“ provinčním „oligarchou“ apod.), který se tak občas rodí v samém nitru pěny dní.

XXV.

Nakolik je pro tzv. pravici – tedy „onu specifickou“ kombinaci liberálnosti v ekonomice a konzervativnosti v sociálních, kulturních či etických hodnotách (potažmo pro snoby, užitečné idioty i pragmatické predátory, kteří se za podobné „sociální konzervativce“ či „ekonomické liberály“ jen vydávají) – výstižné rčení (či poznatek), že

„slovní spojení ´pravicový intelektuál´ se v praxi v zásadě nevyskytuje“,
se vyskytuje podstatně řidčeji, než jeho „ideologické“ opozitum),

je pro toto opozitum, tj.

„intelektuála levicového“ ve většině případů snadné jeho onálepkování takovými tituly jako „lhář“, „manipulátor“, „podvodník“, „skrytý tyran“, „psychopat“, „nemakačenko“, „snílek, co nestojí nohama na zemi, plamenně hovoří o dělnících, ale co je práce, neví“, popřípadě „tlučhuba“.[25]

Ne všichni jsou takoví, neméně zrádná je ovšem i určitá oblast přechodová – tj. stadium, kdy takový „intelektuál“ to sice „myslí dobře“, zároveň k tomu možná ani není psychopatem, tlučhubou či nemakačenkem; jen má třeba jen o něco vyšší ambice než empatii. Jiným slovy, vykazuje syndromy typické pro mnohého „velkého myslitele“.

Ekonomové, teoretici, všichni ti velicí mozkové občas trpí tak trochu „otcovským“, objevitelským syndromem, ne nepodobným přístupu některých lékařů, nezřídka chirurgů: mnozí z nich vnímají člověka především přes svou ambici dokázat si, že jejich návrh, jak léčit či operovat je ten pravý.

V případě našich velikých mozků v podobě reformátorů společnosti se tak děje na stejném principu, ovšem celoplošně; případně aspoň zčásti, hlavně se vždy přítomnou touhou si „zaexperimentovat s lidmi“, jakož i se slastným požitkem z toho, když „vidíme, co to udělá“. Jednoduše řečeno: cítit se ne-li bohem, pak alespoň prvohybatelem – demiurgem.

Na takových potřebách byl ostatně založena i středo- a východoevropská transformace kolem roku 1990; taková byla podstata kupónové privatizace i mediální tvář dohody o odsunu ruských vojsk. Stejně záludná (tj. „za zády“ a na úkor lidí uskutečněná) byla ostatně dohoda mezi „disentem“ a režimem o tom, že se proti demonstrantům nepoužije násilí.[26] Daná dohoda sice zaručila „všem zúčastněným“ bezpečnost, zároveň se ale právě ona stala tím pravým sametem – uhlazujícím cestu nerušenému přechodu (informacemi vybavených) bývalých aparátčíků, kolaborantů, milicionářů či estébáků do jakoby ex-machina stvořeného podnikatelského kapitalismu.

XXVI.

Ale co lidé; respektive náš „člověk“? Podle mého názoru tu máme tak trochu co do činění s něčím, co by snad šlo nazvat „syndromem abstraktního umělce“ – tedy situaci, kdy název díla vykazuje minimální vztah k dílu samotnému; což je mimochodem právě to, co odlišuje abstraktní tvorbu od realismu (kde je naopak relevance názvu a díla maximální, v samotném zpracování pak až „fotograficky“ přesná). Rozdíl mezi realismem a karikaturou (kde se název také vztahuje ke zobrazovanému) je dále ten, že zatímco například realistický obraz je myšlen i proveden vážně, představuje karikatura profesionální, řízenou distorzi, zároveň nadsázku. Abstraktní výtvor může naproti tomu být buď „čistou“ distorzí, na níž nemá cokoli svůj jasný význam, ale jež je míněna vážně, nebo dadou – tj. kombinací vážných věcí, které ovšem (záměrně) nedávají dohromady smysl a ve finále ústí v nadsázku.

Zatímco tak může být jakákoli plošná reforma míněna vážně, může se kombinací jednotlivých svých výsledků změnit v dadu; případně v sarkasmy a ironii, což ovšem nikdo nebude (pro případ praktického použití) brát vážně. To hlavní – své pocity – si totiž každý člověk pohlídá sám. Možná právě proto může být jakýkoli realismus, který se má stát co nejvíce „plošným“, jen těžko „nastolen“ seshora či „naordinován“ od stolu – ale musí se na něj jít vždy zespoda.

Potíž totiž je i v jiné věci: v momentě, kdy se i sebevětší (a nejen) levicový reformátor, mesiáš, prorok či revolucionář dostane k moci, jednoduše se začne chovat pravicově.[27] Najednou žádá informace, pořádek a předvídatelnost – chce mít „přehled“. Přehled samozřejmě proto, aby mohl mít další informace – a tedy i možnost o všem „co nejlépe“ rozhodovat. Nejen z historické zkušenosti však dobře víme, že cesta od „o všem co nejlépe“ k „o všech co nejvíc“ bývá nejednou překvapivě krátká.

Toto pozorování, jak vidíme, lehce souvisí s již popsanou endogenezí elit v rámci nejen pravicového, ale doslovně jakéhokoli systému. Obecně vzato je ale i ono jen jedním z plodů rostoucích ze společných kořenů paradoxů, které živí jiná věc – téměř na samém počátku popsaný přechod sebelepšího zájmu o společný blahobyt do diktatury kolektivního nevědomí (směrem k jedinci, k člověku).

To, co by ideálně mělo být diktaturou, když ne proletariátu, tak jistě sebevědomých, své požadavky si uvědomivších a je spolehlivě, asertivně schopných formulovat občanů vůči „správcům“ (a nikoli „politikům“, což zní příliš důstojně) komunity (státu, podniku apod.), se stává pravým opakem: situací, kdy ti, kteří se dostali do – ať již větších nebo menších – ohnisek moci, se změnili v mluvčí, apologety, garanty a vykonavače (vůle) právě onoho zběsilého kolektivního nevědomí.

Není se pak čemu divit, vyrůstá-li ze stejných kořenů jeden ze základních paradoxů školství coby součásti jakékoli společnosti – tj. dotaz v tom smyslu, zda mohou být vzdělaní všichni. (Podobně se ale můžeme ptát i dál: má být vědění zpoplatněno? Jaká je míra normalizace myšlení podobná té, která proběhla v USA v rámci průmyslu? Je géniem jen ten, kdo projde a popře, nebo primitiv, který odolá od samého začátku? Je žádoucí mít vzděláno co nejvíc lidí, nebo spíš mít dobrou distribuci vzdělání? Co je to vlastně „vzdělání“ a co je to „dobrá distribuce“?)

XXVII.

I zde se (sice nevědomky, ovšem automaticky) dopouštíme jedné základní chyby – u všech těchto věcí předpokládáme, že budou do praxe uvedeny jaksi „od stolu“, resp. „údělně“ (seshora) implementovány. Z tohoto důvodu spíš čekáme, než abychom vyžadovali vytvoření skutečně smysluplných mechanismů sloužících k tomu, jak nejefektivněji „zaslechnout“, zprocesovat a implementovat hlasy přicházející zespoda, případně „ozvučit“ jejich majitele, „naučit je mluvit“ – jakož pak i zajistit, aby se těm nejslibnějším z nich dostalo slyšení, a nakonec i naplnění; a to i pokud by to mělo obnášet kompletní reformu školství.

Teprve taková reforma má – nejen ve školství – potenciál aspoň částečně „trefit“ určitý „mediánový“ kompromis; tj. konsensus založený na co nejspontánnějším, stále však racionálním „plebiscitu“ vedoucím k tomu, aby měli všichni, kdo se jej účastní, pocit, že o věcech skutečně rozhodují – a zároveň výsledky takových svých rozhodování (vstupů, ovlivňování apod.) skutečně vidí.

I taková forma (evropského) „komunalismu“[28] (či snad dokonce jakési „unijní“ formy „džamáhíríje“?[29]) může být přitom jednou z cest, díky nimž získá co největší záběr konkrétních lidí alespoň naději zlepšení pocitů smysluplnosti svých životů – a tedy i „základního“ osobního štěstí.

Opačný případ nastává tehdy, když v rozhodovacích a mocenských procesech vítězí loajalita nad kvalifikaci. To se přitom netýká jen socialismu, bolševismu, fašismu či dalších negativně konotovaných –ismů, ale i jiných systémů, častokrát „čerstvě porevolučních“. Jakmile k takovému stavu dojde (jako v moderní době například v Íránu po Islámské revoluci roku 1979), dochází po první selekci (rozuměj: čistce) kádrů podle kritéria (ne)loajality návazně k další, již přirozenějšímu výběru – a to na (mocensky) „schopné“ a „neschopné“.

Není s podivem, sahají-li v takových situacích po moci „nekvalifikovaní schopní“, aby se společenská dohoda následně zakotvila v tom, že takto nově zformovaná vedení nakonec řídí životy

jak odbornostně i politicky neschopných, ale loajálních,
tak těch, kteří jsou sice kompetentní a byli by třeba schopní politicky či manažersky, ale buď jsou mocensky neambiciózní, bez ostrých loktů či v politickém souboji prohráli ideologicky.

Na zas trochu jiných příkladech se tu tak zajímavě ukazuje, že být chytrý, resp. inteligentní (tj. „mít IQ“) opravdu nemusí být tím samým, jako být duchaplný (tj. „s EQ“ či s tzv. sociálními dovednostmi apod.). Není pak překvapivé, pokud se častokrát stává, že se společenský boj vyhrotí v duchu „schopní“ versus „chytří“, případně skončí tak, že schopní budou řídit chytré. Jinými slovy: názorně se tu zas jednou ukazuje, že „chytrý“ a „schopný“ není vždy to samé.

XXVIII.

Toto se velmi dobře vyjevuje v nejrůznějších formách progresivních (paradoxně však právě díky své progresivitě k různým formám regulace tíhnoucích) „společenských dohod“ – a to vlastních nejen islámských republikám či džamáhíríjím, ale i „pokrokovým“ režimům (nejčastěji levicového typu); historicky zejména nejvyššímu „reálně dosaženému“ stadiu komunismu – socialismu.

Nebylo totiž právě socialismu – podobně jako určitým „feudálním“ formám (dřívějšího i současného) kapitalismu – výhodné mít na území své „působnosti“ určitý podíl nevzdělaných lidí? Není státem posvěcená robota za drobné ve finále stejný princip jako levný outsourcing z kolonií?

Nikde na světě totiž nejsou jakési „levné zdroje“ („zdroje“ je všude primárně takové, jaké jsou – ležící v půdě, uložený v moři, rostoucí v podobě dřeva, plodů apod.). „Levné“ se tyto zdroje stávají až tím, že je lidská práce, která je v daném místě podstatně méně ohodnocená než jinde, vykope či jinak „dostane ven“, elementárně je opracuje a (ideálně stále jako surovinu, nanejvýš jako polotovar) je odešle.

Je teoreticky možné, aby pracovník v zemědělství vydělával v kterékoli části světa stejně jako vysoce specializovaný odborník v kterékoli jiné části toho samého světa, resp. záleží zde skutečně jen na maržích a metodách distribuce zemědělcem vyrobených potravin z jednoho konce takového světa na druhý, případně na nějakém systému dotování toho, aby si takto férově (tedy relativně draze) vypěstované produkty mohl koupit i takový vysoce specializovaný (v daném případě ovšem relativně skromně placený) odborník?

Náznaky tu jistě byly: i za socialismu se dovážely z Kuby pomeranče a z Nikaraguy banány, ovšem většinou jen na Vánoce. Dnes jsou toho určitou skrytou obdobou třeba fair-trade produkty – ano, farmáři Miguelovi se ve finále dostane o pár centů za hodinu práce navíc, ovšem jen za předpokladu, že si vysoce specializovaný německý hipsterský programátor (či jiný obdobně uniformní alternativec) za jeho výpěstek dobrovolně připlatí. Ovšem že by to zavánělo nějakou rovností či snahou o vyrovnání, vybalancování obou příjmů (tedy nějakou formou dotace či osvíceného zásahu do výrobního, obchodního či distribučně-logistického procesu s cílem vytvořit ideální kompromis mezi tím, jak by chtěl věci vidět hipster z Frankfurtu i Miguel odkudsi z okolí Medellínu), to zatím nevypadá…

XXIX.

Vypadá to spíš tak, že díky „out-sourcingu“ (nejlevnějších) zdrojů tu i nadále přetrvává možnost pohodlně se dopídit (nejen původu produktu, ale i sehnat) „primárního zaměstnance“ (či jakéhokoli jiného „osla“), a toho více či méně efektivně vmanipulovat do poslušnosti, resp. „do postroje“. V nejhorším případě (když se třeba začne trochu ošívat) mu ten postroj trochu vypošít, změkčit ho apod. To, že si osel časem vydobyde lepší postroj, ovšem pořád ještě nic nemění na tom podstatném – skutečnosti, že i nadále zůstává oslem.

To přitom mluvíme více méně jen o rovině finanční – navíc stále za (silně hypotetického) předpokladu, že zlepšení (nikoli „štěstí“) můžeme dosáhnout jakýmsi (sociálně) inženýrským zásahem („shora“), tj. „osvícenou“ úpravou několika vstupů (typu daně, odvody, dotace, monetární politika, zákonná úpravy apod.).

Něco takového samozřejmě předpokládá již zmíněnou „osvícenost“, a to se vším všudy – včetně vědomí si toho, že plody té naší samé práce (tj. pomoc všem či co možná nejvíce, směrem k jejich zrovnoprávnění aspoň v materiální rovině) se mohou dříve či později obrátit proti nám. Protože pokud máme možnost dané vstupy shora dodávat, resp. zaběhané pořádky měnit, znamená to, že máme určitou moc; tato se ale, stejně jako finanční příjmy či jiné výhody s ní spojené, změní ve chvíli, kdy dojde k většímu zrovnoprávnění „všech“ – protože bylo by bez redistribuce bohatství takové zrovnoprávnění zrovnoprávněním?

Pochopitelně ne – stejně tak pochopitelně, jako konstatování, že mít systém takový, který nás vychovává k našemu vlastnímu štěstí, znamená odbourat ty samé mechanismy, které prosazení (pozitivní) změny dosavadního stavu umožňují – tj. zjednodušeně řečeno moci v každé její dosavadní podobě.

Má-li tedy (skutečně) dojít k (opravdové) změně „shora“, musejí si tedy kapři vypustit vlastní rybník, moc se musí z vertikál přesunout do horizontály, zploštět, skutečně „zdemokratizovat“; hnízda moci se postupně vylidní, petrifikované relikty je opustí a poslední z nich zhasne.

XXX.

Systém ovšem nezávisí na přímé vůli lidu a, jak jsme tomu opakovaně svědky, demokracie v (post)globalizované době neposiluje pocit jedince, že je jeho hlas slyšet. Případně jinak: svoboda slova formálně existuje, a i hlas je možné slyšet, pocit jednotlivce, že má jeho názor nějaký dopad, je ve většině případů ovšem nulový. Každodenní spontánní „zapojování“, resp. „vynucená kooptace“ veřejnosti prostřednictvím odnikud přicházejícího a zdánlivě kdovíkam směřujícího všeobecného shonu, povinností a zaneprázdněnosti nutí téměř každého člověka spíš než směřovat ke štěstí – tj. věnovat se rodině, volnočasovým zálibám apod – k tomu, aby pokaždé znovu dobře uzavřel svůj „dennodenní pakt s modernitou“.

Fakt naší aktuální existence v teoreticky nejdemokratičtější epoše vybavené technologicky nejpokročilejšími komunikačními prostředky tak nápadně kontrastuje s vyprázdněným pocitem těch, jejichž prožitek „moderního života“ ústí znovu a znovu v pocit, že jsou neidentifikovatelnými silami permanentně stavěni sice kamsi „poblíž“ či „na dosah“ hlásných trub moci, u nichž ovšem nemohou ani zbla ovlivnit obsah, jenž se z nich bude linout. Za situace, kdy jedinci či elity, které klíčovým způsobem participují na moci, zároveň do značné míry (spolu)vlastní veřejné mínění (resp. prostředky k vytváření názoru, výrobě konsenzu, v dlouhém horizontu zákonů norem, „etiky“, přípustnost a jejích mezí apod.), se ostatně ani není čemu divit.

Média jsou přitom pro formování názoru „mas“ tím nejrychlejším, okamžitým „instantním“ prostředkem; prostředkem střednědobým je pak školství, určené nikoli nevýznamně ke standardizaci. „normalizaci“ myšlení (přičemž kritická je zejména mez, jaký objem učiva by měl být mandatorní, a od jakého stadia by k osvojování dalších poznatků bylo možné přistupovat „debatněji“, „demokratičtěji“, volitelněji apod.). Dlouhodobě se každopádně obé promítá do spotřebitelských návyků“, „životního stylu“, tendencí a trendů, „kultury“ (či dokonce „tradice“ a „dobrých mravů“).

Abychom toto ilustrovali názorněji, vezměme si příklad člověka, který v televizi sleduje, jak etablovaný a oblíbený herec hraje životního smolaře. Náš člověk se s ním záhy ztotožní, protože má pocit, že herec je na tom podobně bídně jako on sám. Osoba na obrazovce je však jen herec, který dobře odvádí svou práci, za kterou je placen. Protože má danou roli a je natolik dobrý, aby přesvědčivě zahrál (mimo jiné) někoho, kdo se má špatně, je i dobře placen. Nejinak je tomu, když Karel Gott v montérkách slaví Silvestra, Viktor Coj deklamuje, že ho na ulici čeká déšť (zatímco /je/ čeká doma oběd), případně Johny Cash jde v neděli ráno s kocovinou po ulici a cítí vůni ve spořádané domácnosti se pečícího kuřete apod.“ apod.

Bohatí lidé, kteří zbohatli i kvůli tomu, že uměli napodobit život chudých lidí, dál napodobují život chudých lidí, a díky tomu dál bohatnou. Není už v tomhle ohledu férovější už lecjaký výše postavený společenský „element“ (ať již veřejný činovník, politik, zbohatlík či další jim podobné „elity“), který se jednoduše „nebaví“, „nechce“ či „neumí bavit“ s „obyčejnými“ lidmi? Protože takový činovník se aspoň neumí bavit upřímně – zatímco herec se umí stylizovat do čehokoli – otázkou pak ale je, kým je vlastně on sám a čemu z toho, co říká, koná či hraje, se vlastně dá věřit.

Stejně tak režisér a autor scénáře. Vědomi si toho, že existují lidé, kteří na tom nejsou zrovna dobře, vědí také to, že právě tito lidé chtějí kupovat jejich příběhy. Jako u jakéhokoli jiného manipulativního „opiátu“ lidstva jde i zde o vazbu trochu podobnou vztahu dodavatelů substance, jež umožní únik z reality, a jejich klientů, drogově závislých zoufalců na pryčnách kdesi v koloniální Číně. I zde hltají lidé určitého profilu roztodivné fikce – a to i přes to, že příběhy jako takové si „na chleba nenamažou“; tedy že ty jim „samy o sobě“ nepomohou.

Ve finále zde tak máme dva světy: z jednoho pohledu tu stojí filmový (respektive „zábavní“) průmysl vůči bídníkovi, jehož si pouští (jen) k přesně vymezeným hranicím. Z pohledu druhého je s tímto průmyslem bídník do určité míry propojen, průmysl ale (opět) přesně ví, kde a jak si držet distanc, a tak i činí. Mimochodem i proto, že kdyby byl s bídníkem propojen víc, než je třeba, ztratil by takový vztah svou funkční smysluplnost: protože ona „smysluplnost“, resp. „efektivita“ spočívá v doméně zábavního průmyslu právě v paradoxu (či dichotomii) jen určité hry na propojenost obou světů – ovšem udržované přesně na hraně toho, aby oba tyto světy (stejně tak jako je tomu v mnoha jiných disciplínách) zůstaly odděleny. Zatímco na poli umění (resp. médií, kultury apod.) se tak operuje s určitou výjimečností (popř. vznešeností;[30] a ač tento výraz je v kultuře, umění či popř. estetice používán, resp. „operacionalizován“ poněkud jinak), existují obdoby takového přístupu i v jiných oborech lidské činnosti. Zjednodušeně tak lze říci, že bližší (tj. „nebezpečí nákazy socializací“ skýtající) kontakt „prvovýrobce–bídníka“ s elitou je tak nežádoucí podobně, jako je nežádoucí například osobní kontakt soudce s obžalovaným, neformální jednání člena firemního managementu se zástupcem konkurence, případně politika s podsvětím.

Děje se tak zejména s ohledem na ekonomickou výhodnost, resp. zabezpečení funkčnosti celého řetězce: zatímco v případě filmového průmyslu, médií či propagandy je bídník na výstupu celého procesu (kdy mu není ve většině případů povoleno vstoupit do dílny „mistrů“ /a pokud ano, pak již jen v symbolické rovině – kde ovšem již nemluvíme o „onom konkrétním chudákovi“, ale o jej zpodobňujícím herci/), stojí v procesech výrobních takový bídník většinou na jeho počátku.

Nicméně my víme, že v jakémkoli výrobním systému musí být prvovýrobce vždy bídníkem, přičemž důvod je nasnadě – pokud by byly drahé například zemědělské či surovinové vstupy, pak by si je nikdo nebyl schopen koupit, případně by (opět) jejich cena narostla (a koneční uživatelé by, tak jako dosud, operovali na zcela jiné cenové úrovni než prvovýrobci, resp. konkrétní reální prvovýrobci – dělníci, rolníci, námezdníci, brigádníci apod.). Vývoj, ke kterému zde v jakési „sociální“ rovině dochází, stačí tak akorát na to, aby náš „prvovýrobní bídník“ jedva udržel (základní) krok s dobou: ač i vybaven určitou odměnou, na konci měsíce je ve stejné situaci jako dřívější nevolník, starověký otrok či jakýkoli jiný proletář – kromě vlastních dětí mu prakticky nic nepatří.

XXXI.

Dokud je nicméně povaha těchto dvou (zdánlivě „komplementárních“) světů udržována ve stavu určité „dualitní“, opozitní nerovnováhy, resp. „napětí“, budou snahy o zrovnoprávnění, egalitarizaci existovat i nadále. K čemu jsme zde již ovšem několikrát (skepticky) dospěli, bylo konstatování, že i pokud by k takové egalitarizaci došlo, je téměř jisté, že lidský faktor (tedy ony dispozice k nerovnosti, které jsou do značné míry předmětem tohoto pojednání, a kolem nich se tu tak mnohé točí) by se opětovně probral, záhy nabral vrch a došlo by k nové, velmi pravděpodobně (úměrně míře egalitarizace) spontánnější, a tedy i prudší, velmi pravděpodobně krutější diverzifikaci, hierarchizaci, kastování apod. Něčemu takovému je dobrým příkladem Rusko devadesátých let (s pozvolným náběhem od 70. let 20. století); ostatně jako většina východní Evropy v době následující po „prvním lednu“ 1990.

Podstata těchto procesů směřuje ve svých rozličných historických obměnách k jedinému cíli: aby hnízda moci vytrvala, přetrvala, zatímco osel táhne, seč může – nicméně jen živen jen natolik, aby se necukal, měl dost sil a třeba se vzteky neutrhl z postroje (ostatně bude-li to nutné, máme dnes i rafinovanější donucovací prostředky; případně elektrické ohradníky).

Že moc je adaptabilní, disponuje mimikrami a má eminentní vůli přežití se ukázalo po Rakousku-Uhersku, během druhé světové války, po ní, ale i po změnách roku 1989; každá doba měla své zelináře, řezníky a veksláky, zároveň své estébáky, kteří se přes noc stali demokraty (či případně agenty, kteří si na demokraty hráli již před změnou a po ní to jen nepřiznali).

Hlavním důvodem prahnutí po moci je kromě materiálních výhod (chci se „jen“ zásobit, chci se „jen“ zajistit, potřebuji „jen“ zabezpečit děti apod.) i iracionálnější, „emotivnější“ složka – soutěživost, reagování na ono určité společenské „pošťuchování“, resp. sociálně statusovou „provokaci“ (či ještě přesněji: obyčejný hec), potřeba „vyčnívat“. Jedním z klíčových hybatelů takového jednání však může být i i „obyčejná“ touha po (nejelementárnější) moci – tj. (jinak celkem „běžná“ lidská) potřeba zažít slastný pocit z prosazení své vůle, z možnosti „přimět ostatní, aby se hýbali tak, jak chci já“.

Tyto obecné intence se v konkrétní rovině mísí s různými obdobami toho, že prožitek moci jednoduše „dává“, potřebou „ukázat ostatním“, „dokázat si to“, být „hráč“ apod. Pokrátíme-li, můžeme i zde teoreticky shrnout, že i takové chování může být v širším rámci evoluční adaptace jen další podobou „adaptace“ s jedním a týmž ultimativně materiálním cílem: co nejvíc se zásobit.[31]

I je-li tomu tak, lze myslím některé ryze iracionální, resp. emoční elementy prožitku moci v její „ryzí podobě“ – tj. manipulaci, (násilné či donucovací) prosazení vůle, „pocit moci pro moc“ apod. – považovat svým způsobem za „samostatný“, ve finále již plně „dematerializovaný“ jev. Stejně tak

lze takové pohnutky nazvat „patologické“,
lze je v rámci daných „iracionálních“ (psychologických, nemateriálních, emočních apod.) považovat i za pohnutky „ultimativní“.

Podle mě je to totiž právě splnění cíle, který ve svých různých obdobách sledují, co pro mnohé představuje jak cestu k čistému, absolutnímu štěstí, subjektivnímu dotknutí se svobody, zažití „pravého bytí“ apod. Právě z těchto důvodů je potřeba takového skutečně „ultimativního“ uspokojení zároveň skutečným, hloubkovým hnacím motorem toho, proč za nimi po psychické stránce příslušně vybavení jedinci spějí.

XXXII.

Existují notoricky známé a neustále připomínané studie,[32] stejně jako díla (či části děl) neméně známých autorů,[33] kteří všechny projevy výše popsané chování identifikují, zamýšlejí se na nimi, hledají jejich příčiny, jakož i případné prevence jejich častokrát patologických působení. Díly těchto autorů prostupují různé variace na stále tytéž náměty: asymetrická poloha (zde nejčastěji mezi autoritou a subordinovaným jedincem) se všemi jejími důsledky; definice a popisy nejčastějších „hnízd“ psychopatů (nejobvykleji s nutkavou potřebou vytvořit si alespoň elementární okruh, jemuž takový jedinec dominuje – ať již ve vrcholných orgánech státní moci, ve firmách či prostě „jen“ v „obyčejné“ domácnosti); stockholmský syndrom (zejména pokud jde o omlouvání si neomluvitelného, racionalizaci takového stavu, o „klasickém“ elementu v podobě „citové vazby“ na „tyrana“ ani nemluvě) apod.

Odpovědi na mnoho základních otázek, které v souvislosti se zde popisovanými jevy vznikají, asi „jen tak“ nenajdeme; na druhé straně cesta – stejně jako kulturní zkušenost – směřující k odpovědím na mnohé z nich již byla ne-li absolvována, pak alespoň započata. Pohlédneme-li ale byť jen elementárním způsobem na díla řešící vztah mezi mocí (koncentrovanou většinou v jednotlivci a/nebo jeho nejbližším okolí, zároveň vykonávanou „davem“, kolektivním /pod/vědomím či „soukolím dějin“),[34] pocítíme záhy skoro až potřebu sloužit si jednoduchým příměrem:

Podobně jako se (v určitém výsměchu relativistům) říká, že například apendix je konstantou, a člověk jen prostředkem k jeho přežití, nemohou snad být (nyní v již o něco vážnějším duchu) „lidé“ (do určité míry) podobným prostředkem k přežití skutečně „důležitých jevů“ jako je „moc“, (společenský) „sadismus a/či „manipulace“?

Z pozice „tradičního“ (rozuměj: společensky „patriarchálního“, autokratického) pohledu je „ideál“ vztahu „nadřízený – podřízený“ totiž častokrát jen jednou z variant vztahu „sadista – masochista“. Podstatu tohoto vztahu lze poměrně dobře pochopit při sledování některých autoritářských společenských reliktů, kde je daný prvek poměrně dobře „nasvícen“.

Dobrým příkladem může být arabsko-muslimská společnost – konkrétně trio jejích nedotknutelných entit (archetypů apod.): Boha, otce a „patrona“; popř. za^címa“, „vůdce“, „rá^cího“, „sponzora“, „padrina“ apod. – jinými slovy jakýkoli druh „šéfa“ s určitou „přidanou hodnotou“ spočívající především v úspěšném šíření pocitu toho, že svého podřízeného vlastní (tj. na odiv při vhodných příležitostech dávajícího

onu míru neomezené moci, jejíž dojem je cílem šířit, jakož i
tomu odpovídající vlastnictví „bianko šeku“ na vykořisťování, ponižování, šikanu a místy i fyzické násilí).

Arabská společnost je ve většině případů stále ještě o poznání konzervativnější, než ta západní či „globalizovaná“, místy je tedy obtížné (resp. nemožné) rozpoznat, kde má tento jev svůj počátek (či aspoň bludný kořen): tj. zdali jakási „primární“ agresivita otce kombinovaná s jeho sponzorskou, podmíněnou láskou (tedy zhruba ve smyslu „když budeš dělat to, co chci a jak chci, budu tě nekonečně milovat“) stvořila pro svou vlastní ochranu Boha, jímž se sekundárně zaštiťuje – nebo zda to bylo naopak.

Na druhé straně je to ve výsledku (a z praktického hlediska) nyní už stejně jedno, a lze tak v podstatě uzavřít zhruba v tom smyslu, že

Bůh je zde do značné míry i proto, pokud by „otec“ či „nejvyšší pozemská autorita“ (král, prezident, satrapa apod.) neměli být bráni vážně, zůstal by jako zdroj respektu aspoň on; stejně tak se ale můžeme ptát i na to,
jestli tu Bůh není prostě pro to, aby ulevil od toxicity (tradiční patriarchální) moci, kterou na zemi v (nejen) arabských domácnostech a na pracovištích způsobují hlavně „otec“ a „šéf“.

XXXIII.

Výše uvedené popisuji jako model, s nímž mám (kromě tradičního středoevropského, západního a ruského) největší zkušenosti, tedy i bez jakékoli stereotypizace, předsudků či dokonce rasismu. Zároveň tak činím zdůrazňuje tu skutečnost, že mnozí mladí Arabové jsou velmi svobodomyslní, lidsky emancipovaní a v nejlepším slova smyslu progresivní. Zároveň konstatuji, že jde o ilustrativní příměr, kdy části či dokonce „celek“ toho, co jsem popsal na určitém „zjednodušeném“ modelu, platí ve všech kulturách, civilizacích či komunitách celosvětově; neboť bez ohledu na to, zda si to chceme přiznat, nebo ne, je zejména mužské ego velmi „zažitá“ a potenciálně problémová věc, které se zejména v těch chvílích, kdy by to bylo na místě nejvíc, velmi těžko zbavuje).[35]

Důsledky chování takto petrifikovaného ega jsou nejen běžné, dennodenní diskomforty a úzkosti, ale i velké „únosy“ celé společnosti – namátkou vymazání (potřeby) lidské důstojnosti v rámci některých (zejména profesních) kontaktů, diskreditace „volného času“ jako zbytečného přežitku, zlehčování, a tedy i snaha o „humornou legitimizaci“ určitých „komických“ atributů rozkazovačného autoritářství apod.

Takovým únosům v zásadě odpovídá i svérázná, (byť méně viditelná, „skrytá“) „podniková forma stockholmského syndromu. Samozřejmě, stockholmský syndrom je jen jeden a obvykle jej spojujeme s přepadením banky či podobně ostře vyprofilovanou událostí, resp. vyhroceně asymetrickou situací s rysy manipulace, donucení až násilí – v jejímž průběhu se nicméně oběť zamiluje do agresora, případně jej má tendenci obhajovat (snaží se ho „pochopit“, hledá pro něj argumenty apod.). V podnicích (resp. v zaměstnavatelsko-zaměstnaneckém vztahu) se tak děje na denní bázi, kvůli totálně asymetrické povaze celého kontextu (odlehlost, nepřístupnost, síť vztahů na pracovišti, leckdy nejasná, popř. nevymahatelná pravidla, desítky situací nabízejících se k šikaně apod.), kde se taková „všednodenní“ dramata odehrává, však zůstávají do značné míry nejen neviditelná, ale i mediálně „nezajímavá“, příliš „banální“, „všední“ apod.

Tím se podle mě dostáváme k určité obecnější „diagnóze“ sadismu a masochismu. Téměř výlučně tu hovoříme o těch typech ubližujících a ubližovaných, kteří jsou v rámci celé této „společenské hry“ co do povahy svých s ní přímo souvisejících dispozic pokročilejší, patologičtější, ve své „vášni“ k ní i vytrvalejší, věrnější, „opravdovější“.

Jde-li o takové, lze podle mě dále říci, že ač jsou sadisté co do svých psychologických profilů, resp. „ultimativnosti“ svých tužeb v zásadě „homogenní“ (snad jen s tím rozdílem, že se toto chování projeví dřív či později, vědomě či méně apod.), jsou masochistů dva (v něčem podobné, v něčem odlišné) typy: první je člověkem, kterému se ponížení líbí, a snad právě proto leští kliky a udělá pro zdroj svého ponížení cokoli; přičemž v první řadě je to velmi pravděpodobně stále především proto, že mu to přináší jakési libé pocity.

Masochista „druhého typu“ je (tak trochu podobně jako sadista, který si svůj zdroj ultimativního uspokojení uvědomí později, díky příležitosti nebo dokonce náhodě, popř. jej identifikuje „sám“ apod.) takový jedinec, který se ponižovat sice nechá dobrovolně (přestože takové ponižování sám aktivně nevyhledává), na druhé straně se takovému ponižování dovede přizpůsobit i v jeho určitém širším, „symboličtějším“, či chceme-li „kulturnějším“ kontextu.

Dít se tak může proto, že takový člověk nemá nic jiného na výběr (což je samozřejmě tragické, nehledě na to, že ve většině případů je dojem takové bezvýchodnosti neopodstatněný), možná ale i proto, že se takovému člověku celý „ponižovací“ rituál (zvyky, prostředí, onen „širší kontext“) začne líbit; v ideálním případě se mu dané prostředí stává (náhradní, druhou apod.) „rodinou“. Jakmile navíc pocítí ze zdroje svého ponižování přelud určité pozitivity (ochrany, jistot, v neposlední řadě kariérního, společenského či materiálního prospěchu apod.), začne u takové oběti stadium příznačné pro stockholmský syndrom: omlouvání a argumenty ve prospěch „únosce“, racionalizace jeho chování (tj. vysvětlování sama sobě, proč například nejde odejít, čelit apod., proč je to a to zbytečné) apod.

Právě taková racionalizace je nejen součástí stockholmského syndromu či masochismu, ale především jedním z hlavních, určujících mentálních pochodů středověkého nevolníka. Anebo možná ještě jinak: právě stockholmský syndrom kombinovaný s racionalizací situace ze strany oběti ve prospěch agresora (tyrana apod.) je jak

jedním z určujících rysů feudalismu (resp. feudálního středověku apod.), tak
jednou z forem „pasivního“ podnikového sadismu – tj. zaměstnaneckým masochismem.

S čistým svědomím lze ostatně také říci, že podniky jsou de facto relikty středověké (resp. raně novověké, popř. s příchodem průmyslové revoluce jen předefinované) roboty – a pokud mluvíme o ní, pak ani ne objemem či náročností práce, ale právě objektivizací zaměstnance coby pouhého prostředku ke tvorbě (nad)hodnoty, resp. z něj plynoucí neúctou a pocitem zaměnitelnosti, materiálnosti, „vlastnictví“ zaměstnanců, přítomného na denní bázi v prakticky jakékoli formě zaměstnavatelsko-zaměstnaneckého vztahu.[36]

XXXIV.

Tím ovšem netvrdím, že sadistou je nejen jakýsi archetyp „garanta“ monarchistického, republikánského či obecně konzervativního pořádku. Sadistou může být i odborový šéf, HR specialita („kádrovák“), dispečer kamionové dopravy či manažer výroby na lince. Zkrátka jakýkoli psychopaticky predisponovaný jedinec, jenž má svou profesí zdánlivě sloužit pravdě a dobru – který právě v rámci takové „bohulibé“ činnosti vystoupal po žebříčku nahoru jen proto, aby ho odkopl, zavřel za sebou dveře na zámek či řekl „po mně potopa“. Dokud se nezvítězí nad ním – resp. nenajde-li se optimum „soužití s ním“, pravidla jeho integrace do kolektivu apod. –, nezvítězí se nad ničím.

Něco takového vrhá trochu jiné světlo na původní dotaz, po kterém tato práce hledala odpověď – otázka v takovém případě nestojí ani tolik tak, jak zlepšit podmínky „normálním“ lidem, ale spíš, jak odstranit, minimalizovat či aspoň zásadním způsobem omezit možnosti posilování vlivu psychopatů, sadistů a latentních diktátorů ve společnosti (kolektivu, skupině apod.). Samozřejmě se vším, co k tomu patří – a co lze v zásadě shrnout v první řadě jako manipulací s lidmi; následně se zákony; v poslední řadě se spravedlností.[37]

Zde je dobré podotknout: Západ – coby určitý kulturně-hodnotový, společensko-geografický koncept – není zdaleka ideální; coby nástupce římského práva i civilizace je ovšem dost pravděpodobně stále tím jediným prostorem, kde slabí byli schopni dostat své psychopaty pod (určitou) účelnou kontrolu, resp. jediným místem, kde existuje alespoň elementární zdání vlády práva (či kdy je směřování k němu jednou ze základních os společenského spění, resp. kde je jakási spontánní „vábení spravedlnosti“ jednou z věcí, kolem níž bude panovat zřejmě největší společenská shoda[38] apod.).

Nikoli kvůli svobodě slova či „demokracii“, ale právě pro tuto vlastnost je Západ trnem oku všech, kdo jej – pro tu či onu malichernost – kritizují. Pokud to zjednodušíme: komu vadí Západ pro jeho hodnoty pohybující se kolem tohoto bodu, resp. kdo tyto hodnoty zpochybňuje nebo relativizuje, je pravděpodobně sám psychopatem se sklony k autoritářství, totalitarismu či jednoduše kriminální činnosti (pravděpodobně s tendencí k ovládání slabších, méně schopných, případně komplotu vůči komunitě nebo i společnosti jako celku). Jen pro úplnost: mluvím o „hodnotách“ v jejich ideální podobě a komplexnosti, kombinaci – nikoli nutně o tom, jak je étos těchto hodnot dnes a denně (v Evropě či na Západě jako takovém) naplňován v praxi.

XXXV.

Zmínil-li jsem již dříve (byť v poznámce pod čarou) mnou dřív publikovaný článek „Každý režim chce být pravicový“[39], je třeba dodat, že určité „zákonitosti“ či „tendence“ v něm popsané neplatí jen o vrcholných politicích. Selekce prostřednictvím sadomasochistického útlaku začne v momentě převzetí (plné) moci v zásadě kýmkoli, a se stejnou paušální silou se dotkne všech: společnosti, politiky, výrobních podniků, školství, architektury či módy. Měli jsme tu ideál viktoriánské, buržoazní či árijské ženy, socialistickou estetiku i archetyp poválečné americké manželky.

Všechno toto je přitom jen horizontálně, v exhibicionistickém gestu napříč společností protažená maska moci, u níž není jasné, kde končí estetika (či spíš samozvané buržoazní „mravy“, „etika“, rituály či do pravidel přetvořené zvyky) a kde začíná lascivita. Jde o tichou společenskou hru na testování hranic obojího, zkoumání toho, co se ještě snese, a co už takzvaně „moc“; hru, kterou si vymyslela sama ze sebe se zrodivší (ve svém jádru vždy maloměstská) elita – zřejmě proto, aby se na jí samou absolutně ovládaném teritoriu příliš nenudila.

Hned je myslím jasnější, jak mohl být Slava Zajcev z počátku své tvorby (tou samou endogenně buržoazní, tedy venkoncem snobskou) „společností“ peskován za použití tradičních (!) vzorů.

Na druhé straně, kdo z těch, co něco dokázali, nebyl zpočátku (či po většinu doby) peskován?

Ve stejném duchu komunismus zbořil buržoazii, aby si vybudoval vlastní; Havel mohl být natisíckrát demokratem vyžívajícím se v konzultativním rozhodování místy hraničícím až s pluumvirátem (nakolik tedy připustíme jeho tehdejší roli ne-li moc, pak aspoň vliv morální autority) již za jeho vlády a tím spíš po ní se skutečných ekonomických a společenských kormidel začali chápat jiní, „skuteční“ technokrati moci.

Moc je přitom v zásadě jednoduchá: každý, kdo ji efektivním způsobem třímá (a není hysterickým mikromanažerem), vede (tj. bezprostředně úkoluje, kontroluje a následně reviduje) nejčastěji 3–5, jen v extrémních případech (do) 10 lidí; ti následně uplatňují to samé o úroveň níž. Takto se vůle moci postupně dostává až do nejnižších pater – kde už každý může „velet“ sám sobě, kde každý přikazuje již „jen vlastním rukám“.

Hlavní „magnetismy“ (resp. „gravitační síly“ či prostě „provázanosti“ elementárních mocenských vztahů) na jakékoli z úrovní jsou v zásadě stejné, přičemž je jedno, mluvíme-li o vrchní sestře či generálním tajemníkovi politbyra – na všech úrovních se realizují co do principu identické vztahové varianty, každá z těchto úrovní je co do moci v ní obsažené zcela stejně plnohodnotnou sociální bublinou, existující stran „prožitku moci“ do značné míry sama o sobě. Zatímco systém „kooptuje“ a „koleguje“ vše a každého, koho může (a kdo mu to dovolí), zároveň se jako fénix obrozuje, je moc ve formě sociálního napětí specifické „vlnové délky“ přítomná na všech úrovních stále stejně; byť ve svých tisícerých obdobách, je jedinou zákonitostí, fungující na jednotném principu, tento princip živící a obnovující.

Problém je tím každopádně definován: (poměrně neobjevně) docházíme k tomu, že je jím nepohoda, kterou vytvářejí sadisti a psychopati. Že jim to prochází, je dáno tím, do jaké míry stát občas vytváří pro přežití různých forem společenského „násilí“ (šikany, manipulace apod.) ideální podmínky: viníci se častokrát vyhýbají spravedlnosti, za sebeobranu hrozí standardně vězení, stávka je neslušné slovo. Za jen trochu násilnější protest proti státu (tedy takový, o němž si stále více lidí myslí, že má jako jediný smysl, resp. šanci něco změnit) hrozí tresty snad ještě vyšší než za socialismu, rakouskouherského autoritářství či fašistické diktatury.

XXXVI.

Dřív mě mechanická neúprosnost, v duchu jejíhož pragmatismu funguje společnost (a to nejen ve vyhrocených okamžicích, ale i v zástiní radostných okamžiků „národní“ hrdosti) jako celek, nepřestávala překvapovat, fascinovat. Nechápal jsem, jak se někdo může šplhat vzhůru po hlavách ostatních, případně proplouvat dějinnými epochami, systémy a zákrutami stejně ladně i kluzce jako úhoř.

Dnes už mě to nepřekvapuje – fakt, že část lidí jsou jednoduše sadisti, kterým ponižování ostatních dělá dobře, a další část jsou ti, kteří si to nechají líbit, do značné míry vysvětluje neustálou potřebu vzniku, udržování prostředí, v nichž se jednotlivé epizody takových vzájemných výhodností budou odehrávat.

Nejen zájmové skupiny, tj. státy, korporátní organizace či podniky, ale i komise, poroty a další asymetrické konstelace jsou tu – kromě svých „oficiálních“ funkcí – také proto, že společenská poptávka po arénách a gladiátorských zápasech je trvalá. A to i v takových oblastech a disciplínách, kde by lidé i bez komisí dosáhli toho, aby jimi vyrobené letadlo nebylo možná perfektní, ale určitě by nespadlo.

K výbavě takových společenských sadistů – tedy jako k výbavě každého správného psychopata – patří polopravda, lži, klamání. Vytváření dojmu zajímavosti, tajemna a příslibů; které jsou ve chvíli, kdy by mělo dojít k jejich naplnění, nahrazeny vyhýbavostí a kličkováním, dalším odkládáním, vymlouváním se či dokonce novým zvyšováním vlastní atraktivity a nedostupnosti. Dalším vytvářením směsi očekávání, úzkosti, soucitu či dokonce strachu, zároveň ale vlastní výjimečnosti, nedostupnosti a nesdílení tam, kde by u vyváženého vztahu bylo něco takového samozřejmostí. Šarm doplněný rychlými povrchními dotazy, které spíš, než k odpovědím vedou ještě dál do bludiště nejistoty. Zároveň však nutí ty, kdo jsou v jeho blízkosti a třeba jim na něm i záleží, představovat si, jaké by to bylo, kdyby se s nimi bavil normálně a byl k dispozici na chvíli jen jim či každému z nich, kdyby to zkrátka „potom“, až to třeba „skončí“ nebo „bude pauza“ apod. byl normální „pohodový“ člověk. A i přesto, že taková pauza nebo konec nepřichází, chovají k němu jeho blízcí možná i nadále obdiv, je to ale obdiv zvrácený, podobný tomu, jaký chová bitá žena ke svému manželovi, domácímu tyranovi; jako chová pes ke svému pánovi, násilnickému opilci.

Po společenském žebříčku tak snadno stoupají ti, kdo mají dost drzosti, aby porušovali to, co většina dodržuje, zároveň se ale chovají dostatečně korektně na to, aby na ně nebylo vidět – resp. nejsou agresivní v násilném slova smyslu, neb na cokoli, co by přinášelo riziko „zašpinění se“, využívají jiné. Původní rebelové se tak sami stávají diktátory: ostatně není právě potřeba přizpůsobit si svět sama sobě spíš než se přizpůsobit světu tím hlavním důvodem toho, že rebelují?

Ti z nich, kteří uspějí, se co nejrychleji obklopí jim loajálním aparátem a velkou část svého času věnují nějaké formě vymývání mozků ostatních pomocí katastrofických scénářů. Ty jsou často následovány návrhy (a následně realizacemi) jim zisk, prospěch či upevnění moci přinášejícími „řešeními“. A aby toho nebylo málo (a vše se nežádoucím způsobem „nezaseklo“ v jednom časovém období), pojistí se „pro každý případ“ vybudováním (požadovaným způsobem indoktrinačního) systému výchovy a vzdělání. Je nasnadě, že s jejich pomocí budou mít pod kontrolu i většinu myslí následujících generací.

Opět tu tak máme arabský princip pokory, poslušnosti a oddanosti svaté trojici – bohu, šéfovi a otci; a i pokud se v některých společnostech bůh i otec co do své děsivé síly otupili, je to jen proto, že si jejich ideologické feudum přisvojil „šéf“ – tedy každá jedna konkrétní tvář bezohledné moci, kterou vytváří systém, jenž něco takového dovolí.[40]

XXXVII.

Zatímco určitá měkkost, do níž je možná počítat i nehraný obdiv vůči té či oné celebritě, sportovci či společenské autoritě, případně v její blízkosti existující „obyčejné“ osobě, je u žen stále ještě chápána jako atraktivní, dochází-li k podobně obdivným projevům v podání mužů, zejména tehdy, je-li takový obdiv směřován k osobnostem stejného pohlaví, může to v některých případech budit přinejmenším rozpaky; v těch závažnějších pak pochyby o duševní zralosti takových „obdivovačů“.[41]

Jak obdivující ženy, tak obdivující muži se co do „třídní“ podpory společenské skupiny řídící buď tím, či oním světonázorem, nicméně i tak dělí zhruba na dvě (plus dvě) hlavní skupiny, které lze na základě jejich hlavních tendencí či „distinktivních rysů“ definovat zhruba takto:

bohatí, kteří podporují (adorují, obhajují apod.) „kapitalisty“;
chudí, kteří podporují „komunisty“;

Dále následuje první „zajímavější“ kategorie, do níž patří:

bohatí, kteří podporují komunisty (do značné míry zabezpečení, znudění intelektuálové, bankéři či podnikatelé; častokrát ti, kteří touží za minima vlastní námahy zanechat v dějinách svůj otisk; političtí „investoři“ či jen jedinci toužící vidět, „co jejich investice udělá“, popř. „jak se jí vybavení lidé v rámci jimi plněného zadání ´hýbou´“ apod.);

Jakož i kategorie nejpozoruhodnější, jíž jsou

chudí, kteří podporují kapitalisty (celoživotně chudý návštěvník bigbítových koncertů a fanda „amerického rocku“, který volí konzervativně-liberální strany; sekretářka nakupující u Starbucks, Michaela Korse či snídající v Paul´s, protože „to dělají ostatní“ /resp. proto, že jde o „sociálně-statusovou záležitost“/ apod.)

V souvislosti (nejen) s touto poslední kategorií vzpomíná Pavel Janíčko na „nápis v kanceláři bývalého předsedy ČMKOS (kde jsem dlouhá léta pracoval jako poradce) Jaroslava Zavadila, (sdělující, že) ´když milionář volí levici, je to rozmar, ale když chudák volí pravici, je to hloupost´.“[42]

Celá věc má podle mě tak trochu (obecnou, širší, symbolickou apod.) povahu sexuální deviace, popř. kumulace několika takových odchylek: kromě masochistického vzrušení majícího svůj původ v prožitku „slastné poddanosti“ (popř. „čiré servility“ apod.) vykazuje i rysy určitého frotérství: tj. uspokojení pramenícího (zde) z možnosti „otřít se (o předmět adorace; byť jen ideologické) a, pocítiv jakýsi slastný pocit, jít si – dočasně uspokojen – svou cestou dál“.

Jak jsem uvedl, zatímco distinktivní rysy prvních dvou kategorií jsou, myslím, jasně srozumitelné (a poměrně přirozeně, logicky se ustavivší), je o poznání pozoruhodnější kategorie posledně uvedená: tedy ta, jež je tvořená užitečnými idioty kapitalismu, které si skuteční vlastníci moci jejím permanentním „vyzařováním“ podmaňují. Ať již si kapitalismus získává své příznivce a apologety měkkou silou (kulturou, hudbou, cílením na pudy, reklamou apod.) či násilněji (začarovaný kruh probouzení potřeb, poskytnutí půjček, zavázání v rámci pracovního vztahu, pojistka v podobě exekuce apod.), jde o vzájemný vztah, jenž má až ritualizovanou, symbolicky sexuální povahu. Pokud bychom chtěli být ještě explicitnější, mohli bychom říci dokonce aktivně–pasivní homosexuální povahu; ovšem s tím, že takto pasivně po vůli jsoucím jedincům se takový dennodenně uskutečňovaný akt v rámci celkově pasivní konsensuálnosti kapitalismu (demokracie, „svobod“” apod.) vlastně velmi líbí; případně je ani nenapadlo, že by na něj mohli mít jakýkoli jiný názor.

Charakteristickou vlastností užitečných idiotů liberálně–kapitalistické moci je jejich větší či menší odtrženost od reality, snílkovství či zmenšená schopnost chápat, že veškeré fungující věci musí mít určitý pevný základ, nic není zadarmo a za vše se (tím či oním způsobem) platí. Není s podivem, že mnozí z nich cítí hluboký obdiv, úctu a důvěru vůči katolické církvi – zde ani ne tolik kvůli případným vzpomínkám na ministrantská léta (a zhmotňování se církevní moci v konkrétním vztahu katolického funkcionáře a jemu napospas dané důvěřivé ministrantské ovečky), jako spíš díky (jejich povahově zřejmě dané) inklinací k víře v zázraky (která, jak víme, je – společně s kultem krve, násilí, mučení, přibíjení na kříž, pokrytectvím, vnucováním pocitu viny jakož i dalších forem citového vydírání a na nich založené manipulaci mas – skutečnou podstatou, páteří a patologií katolické věrouky).

Naproti tomu druhá z „paradoxních“ skupin sestává z bohatých (či aspoň „zajištěných“), kteří se svým charakteristickým („levicovým“) způsobem staví za ty méně privilegované. Většina takových vůdců jsou přitom v zásadě (politickými) „podnikateli“, a jako takoví se v ničem neliší od toho „ryzího“, pravicového kadlubu. Mezi „pravověrnými“ žraloky volného trhu by ale takoví „podnikavci“ s největší pravděpodobností neuspěli obchodně ani politicky: nebyli by schopni přesvědčit, případně efektivně manipulovat – žádný z životem protřelých pravičáků či liberálů by jim totiž neskočil na špek. Proto se tato (přes veškeré své deficity sebevědomá a ambiciózní) individua musí zaměřovat na poddajnější publikum. Místo toho, aby vyli s podobně nastavenými vlky (volné ekonomické soutěže), berou si tak za výrobní kapitál svého projektu „lid“, jím se dále zaštiťují nebo takový dojem aspoň vytvářejí.

I sadistů jsou různé druhy: jeden si s radostí vychutnává druhé, profesně je ale člověkem na svém místě; jiný zas nachází potěšení v šikanování těch, kterým se to líbí, pozice, která mu něco takového umožňuje, je však neudržitelná, neboť je profesně diletant. Něco takového se ukázalo v 90. letech 20. století: mnoho firem jako by v době po „změně“ vznikalo proto, aby si v nich bývalí podílníci absolutní moci ventilovali svůj fetišismus. Většina těch, u nichž bylo hlavním důvodem založení zachování hnízd sadistického uplatňování moci, proto zanikla; některé z nich nicméně přežily, protože majitel byl zároveň i organizační, obchodní a manažerský talent.

Jen málo z nich bylo pak takových, kde byl majitel latentním či otevřeným despotou, zároveň ale i talentem, a ještě navrch takovým šťastlivcem, že „pod sebe“ sehnal dostatek submisivních, s idiotským úsměvem radostně se poddávajících masochistů, kteří mu styl vedení nejen tolerují, ale zřejmě si jej i užívají – a firma nejenže přežila, ale i nadále prosperuje, rozvíjí se a roste.

XXXVIII.

Pokud tedy tkví cesta vpřed v tom, aby nedocházelo ke stresování jedinců držených v „poutech“ zaměstnaneckého vztahu,

kde se taková mez nachází ve vztahu k zaměstnanci (tj. co do času, chování, nároků apod.), jakož i kde leží jaksi
„objektivněji“, tj. tak, aby jeho pracovní výkon po všech stránkách vyhovoval i potřebám zaměstnavatele (resp. podniku), resp. zůstával i nadále efektivní?

Jinými slovy: nachází-li se zlatý střed (ve smyslu např. nároků kladených na zaměstnance) níž než nyní, kde přesně to je? Je ideál umístěný „pro každého zvlášť“ (subjektivně), nebo zde existuje nějaké „kolektivně schůdné“ řešení (například 5 hodin pracovního výkonu, pohoda na pracovišti, wellness či kurzy cizích jazyků apod.)? Co s lidmi, které práce baví, nic jiného nemají a chtějí se realizovat tam? Co s kariéristy, kteří chtějí pořádek u druhých a sami ho dodržují? Volit jim do práce také kariéristy či rovnou masochisty? Co s těmi, kdo si myslí, že masochisty jsou, při pohovoru se přetvařují, a pak v práci pod tlakem podvádějí či se jinak projeví to, že masochisty nejsou (případně, že jsou pravým opakem)?

Každý si může říkat, co chce, lze nesouhlasit, ale myslím, že moc má sadomasochistickou povahu, a profese je jen zástěrka. Podobně jako se „chodí na kafe“, aby se něco dělo a realizovala se komunikace a podobně jako se maloměšťáctví obléká do různých forem, uniforem či režimů, slouží v určitých případech kanceláře, díl(n)y a nejrůznější další „uzavřené místnosti“ jako místo přežití všemožných mezilidských patologií. Skluz do nich, toto objevení „zvrácence“ v sobě přitom nemusí být kdovíjak příkré a více než kde jinde zde platí, že příležitost dělá zloděje. Ostatně jak daleko je již jen od „nevinného“ sběratele k fetiši? Jak od fetiše k Freudovi? A jak od Freuda do blázince?

XXXIX.

Můžeme se sebekritičtěji zamýšlet nad tím, zda je „lepší“

komunalismus (tedy to, co chápu jako tendenci ke sdílení všeho, v první řadě však rozhodnutí), nebo
individualismus (který chápu jako praktickou projekci v lepším případě anarchismu, v horším egoismu); vždy však dojdeme k tomu, že obě tyto tendence jsou leitmotivy lemující cesty, které vedou ke krásným i zvrhlým výsledkům.

Kolektivní nevědomí komunalismu končí kdesi u pyramid a Speerových stadionů, individualismus ústí ve vynikající díla umění i permanentní (snahu o) feudální zotročení ostatních.

Vidí-li Keller určitou „hlavní“ sociální dichotomii dneška jako kontrast (resp. soužití apod.) „bezvýznamných“ na jedné a „bezradných“ na druhé straně,[43] já bych se – uznávám, v trochu extrémní nadsázce – možná nebál tvrdit až to, že zde řešené téma je v zásadě o tom, že

z názoru druhých již dopředu vystresovaní sexuální frotéři i víceméně dobrovolní pasivní homosexuálové postižení stockholmským syndromem (na jedné straně) se mají
dohodnout se sadistickými predátory (na straně druhé) na tom, jak má být každý jeden šťastný.

Vedle sebe tu tak permanentně máme jak duši freudovsky lačnící po ukojení, tak i racionálně selektující, „darwinovskou“ přirozenost bytí. Právě s onou neustálou, provázanou přítomností obou těchto sebou se navzájem živících „přirozeností“ je do značné míry třeba počítat při jakémkoli uvažováním nad tím, nakolik je sociální smír, rovnost a bratrství možné, resp. při činění závěrů z takových dum vyplývajících. Jakmile totiž do jakékoli „sociální“ rovnice či úvahy nedodáme základní konstantu toho, že asymetrické formy ve své se vzájemně doplňujících vztahů (ponižující – ponižovaný, šikanující – šikanovaný, vykořisťující – vykořisťovaný apod.) nejenže vládnou celému světu, ale jsou i motorem, nebude jakýkoli další „výpočet“ možný, protože takové „rovnici“ bude dost pravděpodobně chybět společný jmenovatel.

Je tedy cestou ke zlepšení osobního prožitku spíš

cokoli, co je na „jedince“ (ať již v singuláru, nebo plurálu) „uvaleno“ shora (snížení doby práce; pol-potovské přesídlení lidí do vsí, aby si tam poradili, jak nejlépe umí; „vnucená“ kmenová demokracie saharských či středoasijských národů; zelená či jinak barevná revoluce apod.) – anebo je spíš na místě
(postupná, trpělivá, upřímná a objektivní) výchova s tím cílem, aby potřebná asertivita přišla zezdola a každý byl natolik dobře a férově a rovně veden, že si „pohodu“ zařídí sám?

Každopádně jsem toho názoru, že má-li se cokoli změnit, je třeba identifkovat a společensky zkrotit (případně, explicitněji řečeno, „sterilizovat“ či „neutralizovat“ apod.) veškerá hnízda moci, z nichž může plynout jakýkoli patologický projev, který tím či oním způsobem udržuje, dále podporuje a častokrát i pomáhá rozšiřovat ten či onen ze zde popsaných typů nerovnoměrných, autoritativně šikanózních či jinak společensky toxických vztahů.

XL.

Kromě skrytých patologií, jež dopřávají škoditeli krátkodobě vzrušení a dlouhodobě zřejmě i smysl života, jsou zde i určité „evoluční“ či „adaptativní“ formy „drsnosti“ či „tvrdosti“. Maloměstsky primitivní, do značné míry pudově jednající populace vesnic, maloměst i metropolí je, s nulovým nadhledem a až dětinskou utilitárností, bezohledností a rozhodností naučená – v zásadě plně intuitivně – oddělovat (sobě prospěšné) zrno od toho, co vnímá jako (nepotřebné, obtěžující) plevy.

V této souvislosti mě vždy fascinovala paradoxní povaha toho, s jakou „kapitalistickou“ lehkostí socialismus odmítal ty, kteří nezapadali do jeho představ – a to nejen živnostníky, soukromé zemědělce nebo nejrůznější podnikavce, ale i lidi s vlastním názorem, pomalejší pracovníky či třeba gymnastky s nadváhou. Copak i oni nebyli normální lidé, kteří si měli být rovni (anebo mít aspoň dovoleno jít po společné cestě vedoucí ke štěstí všech)?

V mé naivní „asketické“ představě přitom nadále tančí štíhlí a pohybliví s obézními; trhu se účastní líní s podnikavými; na soutěži recitují jedničkáři se slavičími hlasy, stejně jako zadrhávající se trojkaři bok po boku s obhroublými propadlíky.

Důvodem toho, že tomu za socialismu (a přiznejme si: ani nikdy jindy) tak nebylo, musela být v takovém případě skutečnost, že takovou společnost vždy někdo „nasvítil“ buď svou autoritou, resp. autoritou kombinovanou zároveň se strachem; případně se tento strach dostavil sám prostřednictvím obvyklého předjímání, odezírání ze rtů, snahy nepobouřit, zalíbit se, být pochválen. I na tom se nepřímo ukazuje, do jaké míry byl socialismus z pohledu teoretiků komunismu chápán (a tolerován; resp. benevolentně nahlížen) jako určitý „chybující mladší bráška“ (toho, který teprve přijde, nastoupí). Toto vše se ovšem nedělo jen z nějaké hloupé – či hodné – tolerance či velkorysosti. Hlavním praktickým důvodem bylo, že právě takové („benevolentní“) vnímání všech bolístek socialistické společnosti (resp.: počítání s nimi dopředu) tyto bolístky (rozuměj: relikty tvrdých, kapitalistických, pragmatických, vykořisťovatelských vztahů) omluvilo, vysvětlilo – a tím pádem i umožnilo jejich pokračování. Ten samý mladší bráška komunismu tak pasivně přijal dějinnou roli, kdy nejenže

umožňoval bujení endogenních kapitalistických (společensky nerovnoměrných) vztahů v samé lůně něčeho, co mělo být vyšším vývojovým krokem na cestě k beztřídní společnosti, ale
i se sám – prostřednictvím v něm žijících lidí – „účastnil“ na rozvoji a další „kultivaci“ některých z nejhorších vlastností, které všechny podobné společenské konstelace plodí: mimo jiné
zbabělosti a servility ve vztahu k autoritám, na druhé straně
až strojově mechanické krutosti vůči těm, o jejichž osudech mohl rozhodovat.

Není přitom nezajímavé, jak nás nepřehlédnutelné analogie i zde vrací zpět k již dříve popsanému „klasicky patriarchálnímu“ (tj. v zásadě „konfuciánskému“) uspořádání světa – spočívajícímu v určité „elementárně jednoduché“, zároveň ale „absolutní“, „ideální“ subordinaci vůči všem „přirozeně“ mužským (silným, dominantním apod.) principům, „archetypům“ – seniorovi či manželovi, resp. nadřízenému (šéfovi, služebně staršímu apod.), bohu či otci?

XLI.

Ve stínu patriarchalismu a tradice jsme u „tzv.“ morálky (také „etika“, „mravy“ apod.: liší se to zhruba jako „náboženství“ a „ideologie“, resp. „diskurz“, „narativ“ a „lež“, takže žádný stres). Jsme-li u ní a říká-li se mimo jiné, že nový (socialistický apod.) člověk je „mravní“ a měly by mu být vlastní „odpor k pokleslému, zahálčivému způsobu života“. Měl by tak mimo jiné pohrdat třeba ochmelkou, kavárenským povalečem či pouliční šlapkou.

Dobrá, proč by měl ale zrovna socialistický člověk pohrdat šlapkou? Kvůli její špíně? Vždyť v čem se od ní v tomhle lišil prvorepublikový dělník? Kvůli lenosti? Ať si každý zkusí být šlapkou na plný úvazek! Kvůli pověsti či „nezřízenému“, zahálčivému stylu? Co je to za pokrytectví?! Kvůli špatné morálce? Není snad jak socialistický, tak kapitalistický člověk místy smýkán systémem víc než šlapka zákazníkem?

Jediný důvod je tak stále stejný: „socialismus“, stejně jako kterýkoli jiný „ostrý“ nový systém (tj. takový, který hned po svém – častokrát revolučním – příchodu na dějinnou scénu) obhájí své pozice, „oklepe se“, začne budovat své vlastní elity a snobské rituály, svou vlastní, „endemickou“ buržoazii. Případně to, že je to jen inkarnace, resp. forma toho, jak buržoazie přežije, potažmo toho, že (aspoň v případě Střední Evropy) se snaha o naplnění jakékoli, i sebevznešenější myšlenky ve své praktické realizaci vždy stejně obtočí kolem maloměšťáctví jako svého středobodu, vždy si své maloměšťáctví znovu vytvoří i obhájí – téměř jako jakousi prazvláštní reinkarnaci zatuchlé „pohody“ keltských oppid ať již v jejich dnešní podobě, zítra nebo spíš na věčné časy.

Společenský diskomfort, ona „blbá nálada“ způsobená kumulací nejrůznějších pocitů diskomfortu na individuální úrovni však není jen o snobských rozmarech maloměšťáků, materiálním úspěchu Katariny Tichomirové či Fidelovu povýšeneckému odporu k sardinkám, ale i o sociálním inženýrství „projektantů“ socialistické společnosti. Tedy o umělé, svým způsobem progresivní odnoži něčeho, co do značné míry bylo skutečně autoritářskou totalitou,[44] resp. endogenní socialistickou buržoazií (popř. smetánkou, elitou, „establishmentem“ apod.), která v jinak (teoreticky) rovnostářské společnosti v zásadě spontánně, „liberálně“ až „darwinovsky“ „rozkvetla“ podobně, jako i na úhoru (či třeba hnojišti) dříve či později vyraší nějaká „výjimečnější“, případně „exotičtější“ rostlina.[45]

Přitom já si ale opravdu vždycky (či aspoň dlouhou dobu) myslel, že socialismus – rovná se askeze; tedy jakási vnitřní střídmost, ušlechtilost ducha, zdrženlivost, disciplinovanost a uměřenost. Nebo ne? Kdoví; na druhou stranu stačí, když si uvědomíme, že sám komunismus (se svým „každý dle svých schopností, každému podle jeho potřeb“) má v sobě zakódovány na jedné straně altruismus, ohleduplnost a velkorysost, na druhé lenost s rozežraností, zjistíme, že to asi zase tak jednoduché (a hlavně jednoznačné!) nebude…

XLII.

Stejně tak ovšem můžeme dotaz položit i jinak: není askeze vlastně v rozporu s cílem „uspokojení potřeb“, popř. (jakéhokoli) dalšího rozvoje? Případně: jaký je vztah skutečných ultimativních cílů – tj. egoismu (až „sadismu“), který přináší saturaci jedinci, a „altruismu“, popř. takovou efektivitu, která má sloužit komunitě, společnosti, „lidem“? A není pak náhodou askeze určitou druhou stranou sadismu, resp. jeho sebemrskačským rubem či jen nutným komplementárním příznakem?

Nejsou nakonec asketové sadistům vhod – zejména jako poslušní, v zásadě masochističtí zaměstnanci? Ne každý asketa je totiž zároveň duchovně zdatným, asertivním jedincem, který je schopen jak nejíst, tak se účelně argumentačně bránit, zkrátka být „kýmsi jako Gándhí“. Zde je nejen možné, ale i nutné konstatovat jediné: nejenže není každý asketa jako Gándhí, věc se má ještě jinak: většina asketů nejsou ani „kýmsi jako Gándhí“.

Klasickým příkladem takové komplementarity je situace v Číně: budeme-li nazývat věci pravými jmény, pak dojdeme k závěru, že Teng Siao-pching na počátku 80. let minulého století v zásadě do praxe uvedl tu myšlenku, že pokud se znevolničí (resp. nevzdělá, nevybaví pasy, uzavře, za minimální příjem nechá pracovat apod.) cca 90–95% obyvatel, bude pro zbylých 5–10 % snadnou a radostnou zábavou prodávat (tj. za valuty do zahraničí exportovat) jimi vyrobenou hodnotu. Pro ty nepočetné, kteří prodávají, navíc vysoká konkurenceschopnost zaručí skvostné marže – a zároveň bude dost prostoru na (případné budoucí nutné, zejména cenové) ústupky, bude-li jich třeba.

Jediné, co je třeba, je začít ztuha a s vytvořením co největší nevolnické vrstvy hned na počátku. To bylo něco, co šlo dobře – lidí (rozuměj: výrobních sil) bylo jednak dost, jednak bylo cokoli oproti Maově období vnímáno jako „zlepšení“ (přičemž Siao-pching věděl, že jediné, co je nutné, je nezlepšovat skokově, ale jen velmi pomalu). Tedy zatímco na začátku bylo bohatých například „jen“ 0.01–0.02 % (tj. ti „odpovědní“, tj. „nejloajálnější“, resp. „nejosvícenější“ představovali cca „jen“ 100–200 tisíc lidí), postupně až do 1–2 %; potažmo (v širším měřítku dolarového „milionářství“) možná až 5–10 %. I to ale znamená, že v Číně je stále ještě nějakých cca 1–1,2 miliardy lidí stále více méně „jen“ výrobní (či zemědělskou apod.) silou.

Na druhé straně jde o stejný princip, na němž fungovaly snad všechny východoevropské podniky zahraničního obchodu (PZO): produkt v domácím prostředí téměř zadarmo vyrobit a následně jej (byť „jen“) za (stále velmi dobře konkurenčních) 60–80 % světových cen prodat v zahraničí či na světových trzích. Marže se po odečtení nákladů rovnala příjmu státní kasy. Přepočteno „na osobu“ tak „za nehty“ zůstalo nejvíc těm, kdo se daných operací účastnil přímo – tj. ony 1–2 % privilegovaných a prověřených (zároveň ale schopných a ochotných tak trávit čas); možná ještě míň. Podstatné je, že mentalita samotného obchodního principu – tj. doma vždy levně vyrobit a do zahraničí (klidně pod cenou, ale) se ziskem vyvézt – zůstala českým podnikatelům dodnes; však se také velká část těch největších z nich (přinejmenším z počátku) rekrutovala právě z řad bývalých zaměstnanců PZO.

Jediným – a uznávám, ne nepodstatným – rozdílem mezi Čínou a námi je tak to, že u nás došlo (i díky socialismu, zároveň však i díky celoevropskému kontextu, vývoji, naturelu, kultuře apod.) k určitému vyššímu zrovnoprávnění v rámci společnosti.

XLIII.

V novém, pluralitnějším typu společnosti vznikajícím od 90. let 20. století na jedné straně ztratila na významu („zapadla“, zneviditelnila či „obrousila“ se apod.) všemožná „privilegia“ spojená s předchozím (tzv. „socialistickým“) systémem, princip generování nadhodnoty, výdělku i bohatství ale zůstal stejný: z bývalých PZO se stali majitelé, odebírá stále Západ, profit zůstává u stále relativně malé skupiny lidí – snad jen s tou změnou, že oproti bývalým deseti- až dvacetinovým platům oproti Západu jsou nyní platy třetinové.

Běžní lidé, kteří chtěli tzv. „svobodu“ (jež pro drtivou většinu populace znamenala možnost koupit si kvalitní západní výrobky, které budou k mání v dostatečném množství, tj. bez front), si nyní může – v poměru k platům relativně levně či dostupně – koupit západní produkt. Ten je ovšem vyrobený v Číně, protože pokud by byl i nadále vyráběný na Západě, možná by byly o poznání méně dostupně (a pak bychom teprve viděli, že jsme se zas tak daleko nedostali; není ale žádoucí, aby se něco takového stalo). Na druhé straně se ale od Číny lišíme: zatímco u nás se kolem krajských hejtmanů nerušeně rojí nejrůznější „kmotři“, nebojí se čínská komunistická strana (včetně regionálních výborů, těchto komunistických „hejtmanů“ / šéfů „krajských úřadů“ apod.) proti podobným (korupčním, a stranu tak potenciálně diskreditujícím) nešvarům průběžně aktivně bojovat.

K narovnání společenských pořádků je jistě cenným zdrojem inspirace marxismus, neměl by však být považován za zbraň. Ač tak nikdy nebyl zamýšlen, zaštiťování neslavných společensko-ekonomických výsledků právě jeho ideologií, jež přišlo po „vypořádání“ se s „vykořisťovatelskou“ třídou mu tuto auru bohužel propůjčilo. A to i přesto, že, jak možná mnozí nevědí, není o tom „vzít bohatým“ (a zdarma dát chudým), ale spíš o abstraktním myšlení, představivosti a promýšlení souvislostí, příčin a důsledků; dobrá, možná i s určitým důrazem na praktickou aplikaci ve společensko-ekonomickém procesu.

Takové myšlení bylo přitom použito i v „buržoazní“ ekonomice; v ní k tomu ovšem došlo

častokrát povrchně a bez kompletních souvislostí, popř. předpokladu toho, že „spodní vrstvy“ zůstanou, jak jsou či je není možné pozvednout, tím spíš vůbec bez pomyšlení na redistribuci, pokrok či vývoj, dále
marxisté nikoli ve službách buržoazní ekonomiky či feudálních vztahů, ale pro jejich zlepšení.

Právě proto, že se tak děje výše uvedeným způsobem a za aplikace jasných – sociálních – aspektů a požadavků, dostává výsledný „blend“ charakteristický tvar – který je s marxismem ztotožňován, za něj zaměňován, jako marxismus onálepkován, tedy i identifikován, a jako takový vysmíván, ale za něj snad i správně považován.

Zároveň jsem se já pravděpodobně dopustil zásadního omylu, když jsem si myslel, že socialismus je o askezi, resp. askeze je, pokud ne cílem, tak jednou z nejvíce ceněných vlastností. Není tomu ale tak – i socialismus, resp. komunismus chce konzumovat, žít v dostatku až opulenci, mít své elity, endemickou buržoazii a zřejmě i sadomasochistické vztahy a být na to řádně hrdí. V cílení na plný žaludek a dům vybavený kvalitním nábytkem se tak socialismus od („ideálů“) kapitalismu nijak neliší.

Odlišný je jen způsob, jakým se k tomu v porovnání s kapitalismem mají dopracovat – už jen proto, že jestli je kapitalismus (podobně jako skrytý feudalismus v podobě reálného socialismu a post-socialistického světa) něčím, pak, jak jsme si ukázali, v zásadě desocializujícím prostředím zaměřeným na maximalizaci zisku, která vede právě přes co největší konkurenceschopnost (jíž se dosáhne efektivitou). Shrnuto cynicky a lapidárně: kapitalismus a jeho různé podoby (resp. různé formy vykořisťování člověka člověkem) přináší skvělou službu všem těm, kdo zrovna nejsou v práci.

XLIV.

Co říci na závěr? Ne snad, že bychom se vůbec neposunuli, na druhé straně jsme se o moc dál nedostali. Nenašli-li jsme recept na to, jak socializovat nejen „en gros“, ale i „en detail“ (tj. s ohledem od jednotlivce), identifikovali jsme alespoň klíčové body, kde nás tlačí pata. Od

osobnosti podnikatele (se všemi jeho, jak se eufemisticky říká, „kontroverzními“ rysy), přes
„manažerské“ klima (stále ještě jednoznačně nahrávající pracovní šikaně a diskomfortu zaměstnanců) až po
posvěcení mnoha těchto negativních věcí zákonem (či aspoň přivřené oči, resp. selektivní slepotu vůči takovým jevům),
nízkou míru občanské a/či „osobní“ vzdělanosti prakticky všech účastníků pracovního procesu / zaměstnaneckého vztahu,
neschopnost identifikace skutečných osobních cílů a neschopnost si za nimi jít atp.).

To vše jsou body, z nichž je třeba začít (pracovní proces jako právní stav, místo zaměstnání jako zdroj dis/komfortu, vztahy vyplývající ze subordinace, poměr osobní důstojnosti a sdílených zájmů apod.), jakož i možné zádrhele, paradoxy či tendence protivné tomu, aby našich cílů bylo „snadno dosaženo“ (konkurenční tlaky, nekončící tlak na růst a efektivitu, vždy v zásadě nevyhnutelné dřívější či pozdější „odosobnění“ daných tlaků apod.).

Ambiciózní mladí badatelé na poli filozofie většinou po určitou dobu nechápou, resp. nedovednou náležitě ocenit, že to podstatné na jejich oboru není „epistemologie“, „Platón“, „metafyzika“ či „triády“, ale „prachobyčejná“ filozofie života (tj. „návod“ jak žít, jak jednat v souladu sám se sebou, případně jak „nejlépe“ být smířen se svým okolím, popř. tím, co nemohu ovlivnit, změnit apod.). V něčem jim podobni, dospíváme i my v rámci této eseje možná k tomu poznání, že v praktické rovině jsou zásadní stejně ty nejobyčejnější věci: atmosféra na pracovišti, míra demokratičnosti, vztahy se nadřízeným(i).

Ve světle toho se pak „socializací“ (resp. zlepšením) může jevit už i to, že se zaměstnanec do práce těší, zároveň ta je pro něj dost smysluplná na to, aby jej naplňovala, bavila a poskytovala mu přirozenou motivaci chovat se disciplinovaně. Tedy aby jej na jedné straně nezničila lidsky, na druhé z nějak ovšem („po dobrém“) „dostala to nejlepší“.

Zatímco tak momentálně tráví obě strany část svého času ve stresu z toho, jak se zachová a „co si přichystá ten druhý“, šlo by takto vnést do vzájemného vztahu aspoň trochu klidu. Socializací – či prvním krokem k ní – by se tedy mohlo stát

buď takové vnitřní uspořádání dostatečně „uvědomělého“, „osvíceného“ celku (kolektivu, společnosti, firmy), anebo
rozumný, upřímně míněný, a hlavně odborný zásah třetí strany (v dlouhodobém horizontu například státu v podobně skutečně relevantního vzdělávání k občanskosti nejen z hlediska povinností, ale i práv a jejich vymáhání; v horizontu krátkodobějším ze strany /v takovém případě fungujících/ odborů).

Když už ničím jiným, mělo by být takové směřování přinejmenším nezbytným komplementem k jakýmkoli doporučením uvažovaným v podobně „obecném“ duchu; resp. k dalším myšlenkovým směřováním v rámci jakéhokoli „většího plánu“ počítajícího s „přeměnou společnosti“ či jejího „stavu“ jaksi „jako celku“ (resp. najednou, „na všech frontách“ apod.).

K tomu, aby se tak stalo, jsou ovšem zapotřebí určité předpoklady – stejně jako priority soustředění reformního úsilí – které jsem doufám z alespoň zčásti zmínil výš. Jak věřím, může se jejich následování ve finále ukázat smysluplnější, proveditelnější a vůči jednotlivcům nakonec i citlivější než taková postupná změna, která cílí na sice všudypřítomnou, ale anonymní masu. Takový přístup je zároveň i preventivní, neboť jakákoli systémová změna je příliš posedlá vlastní velikostí, vlastním „lavinovým efektem“, než aby byla dostatečně obezřetná na to, že na vzniklém „dějinném sesuvu“ se tu a tam veze nějaký černý pasažér v podobě (věčného) prospěcháře (zas a znovu) si dělajícího zálusk na své menší či větší „feudum“, a to – světe div se – dokonce i v takových reformovaných společenských konstelacích, v nichž by žádná feuda z principu věci být neměla!

Cesta k prevenci takového stavu přitom nemusí vést jen přes jakýsi „makrorámec“ komunity, „zaměstnanectva“, lidu či jiné „masy“, ale v první řadě

odbouráním negativních aspektů, resp. / aspoň
důslednou identifikací, kritickým přehodnocením a následnou pomocí k (auto)„reformě“ každého jednoho osobního „miniprožitku“, stejně jako
nápravou konstelací představujících podhoubí základních stresových vztahů v rámci stávajícího ekonomického a pracovního systému, který takového jedince obklopuje, integruje a využívá; tj. zejména vztahy na pracovišti, především pak s nadřízenými, vedením, podnikatelskou „elitou“ (jakož i důsledky působení takového pracovního klimatu, nálady ve firmě, „kultury“, kterou firma vytváří apod.

Snaha o takovou změnu je podle mého názoru zcela na místě, je oprávněná a logická: neboť nehledě na to, že v síti daných vztahů tráví pracovníci něco mezi pětinou a třetinou svého života, je prostředí těchto vztahů mikromodelem (popř. „zrcadlem“) nepoměru, na němž (popř. v „makroplánu“, ve svém „velkém rámci“) stojí celý kapitalistický – protože „darwinovsky přirozený“ (tradiční, konzervativní, liberální…) – svět.

Na druhé straně: kdo se ale v člověku – „jedinci“ – doopravdy vyzná? Kdo ví, co vlastně chce? Kdo se vyzná v komkoli? A co je to vyznat se? Může to být například znát skutečně ultimativní touhy? Tedy to, oč vlastně komu („ve finále“) jde, kolem čeho vědomě či podvědomě buduje svou činnost či většinu svých aktivit, co je pro něj podprahovým či vědomým motorem toho, že vůbec něco dělá?

Je-li tomu tak, nejde o vůbec snadný úkol: samozřejmě už jen proto, že své opravdové (hloubkové, „skryté“ apod.) cíle, tužby či cesty k uspokojení leckdy – jak už jsem naznačil – nezná ani daný člověk sám. Případně je zná a nechce si je přiznat, je slabý na to, aby je uskutečnil, a tak se pořád na něco vymlouvá. Má například „ženy“, ale chce „bohatství“; má „bohatství“, ale chce „volný čas“. Má „volný čas“, ale chce „práci“ a „náplň“. Má „náplň a „zaměstnání“ (ve kterém je třeba i úspěšný s respektovaný), zjišťuje však, že by si chtěl raději „přečíst knížku“, „zajít do lesa“ či „prožít nespoutaný sex“; na to se mu ovšem nedostává „klidu“, „chuti“, „sil“ či „času“.[46]

Tento začarovaný kruh má však ještě jinou dimenzi, rámec či kontext, které nás vlastně vrací zpět k základnímu rozdílu mezi lidmi, tedy každým jedním z nás. Na jedné straně máme sofistikované technologické start-upy se svými osvícenými podíly zaměstnanců na rozhodování apod., na druhé zde ale zůstává stále velmi silná vrstva „obyčejných“ lidí, kteří ve srovnání s něčím již tak „rafinovaným“ jako hledání si (a placení) vlakového spoje přes mobil jsou žijí stále v jakémsi „polovědomí“ primitivního člověka. Jsou to lidé mého dětství – obyvatelé vesnických bytovek a nekonečných sídlišť, kteří si sem tam „u táboráku“ z dýmu a mlhy dojmů čas od času splétají smotky toho, co doufají, že jejich spolustolovníci budou považovat za kulturu. Ať se sejdou ve dvou na pivo, nebo jako parta kdysi v zakouřené hospodě, vždy chvíli zkouší, skoro jako když ochotníci nacvičují představení nebo když kapela ladí nástroje, potom si vytváření své malé rituály, z nich se dál rodí jakási kultura „party“, její zvyky… Sotva je vše dořešeno, „naladěno“ a všude vůkol se na okamžik rozhostí blahorodný klid společenské události, něco se stane (zřejmě někdo porušil „rituál“ či „zvyky“), záhy se začnou šířit zprávy, že se otěží zbavení pracující právě porvali v restauračním zařízení, a vše začíná nanovo.

V právě uvedeném propletenci zaznívají sice některé „atraktivní“ výrazy, zároveň je pro účely příkladu zjednodušen tak, až působí svým způsobem „čistě“ a „důstojně“, téměř jako nějaký námět pro román či film. Neznamená to ale, že reálné podoby, odraz i vliv situací, které jsou na něm ilustrovány, by měly ovlivňovat jen jakési „zvlášť predisponované“, „archetypální“ apod. jedince, kteří, vlečeni nevědomými potřebami, teprve přes společenské kotrmelce a pády postupně odhalují, čím vlastně jsou, resp. by měli / chtěli být. Stejně tak – na rozdíl od filmu – neplatí, že se lidská dramata (včetně ryze niterných zápasů, na něž je každý, podobně jako na smrt, ve finále jen a jen sám) odehrávají

buď jen ve zcela čistém, důstojném až vznešeném prostředí,
nebo naopak ve zcela bídných, okatě mizerných podmínkách.

Naopak: jsem přesvědčen o tom, že neznalost vlastních ultimativních potřeb či neschopnost je formulovat (tj. neschopnost identifikovat štěstí a absence odvahy či, později, i možností jít za ním), postihuje především jen nejzranitelnější, tedy nejprostší.

Budiž mým nejzávažnějším argumentem v návaznosti na právě sepsané řádky tak to, že spíš než takové jedince používat coby pouhý prostředek (na ně později pasivně uvalené) změny (jež je tu oficiálně pro ně, vůči níž se ale oni sami reálně dřív či později stanou vždy jen pokácenými kmeny unášenými proudem), je víc na místě začít u každého z nich – byť za cenu postupné, trpělivé a namáhavé práce s každým jedním z nich, nacházení cest k jeho průběžnému vzdělávání, stejně jako posilování sebeuvědomění každého z nich, a tím i pevnosti jejich pozice ve vlastním zaměstnání, ekonomickém procesu i společnosti jako takové.

Literatura:

ARENDTOVÁ, H. (2012): O revoluci. Praha: Oikoumene.

ARENDTOVÁ, H. (2013): Původ totalitarismu I – III. Praha: Oikoumene.

BABIAK, P.; DARE, R. D. (2007): Snakes in Suits: When Psychopaths go to Work. Harper Business.

BERNAYS, E. (2004): Propaganda. Ig Publishing.

BUZGALIN, A. V. a kol. (2018): Socializacija kapitalizma: Potencial, protivorečenija, preděly. In: Alternativy, s. 33–67. Chimki, Moskovskaja oblasť.

FOUCAULT, M. (1975): Surveiller et punir: Naissance de la prison. Gallimard.

GJURIČOVÁ, A.; KOPEČEK, M.; ROUBAL, P.; SPURNÝ, M.; VILÍMEK, T. (2019): Architekti dlouhé změny: Expertní kořeny socialismu (1980–1995). Argo: Ústav pro soudobé dějiny AV ČR, Univerzita Karlova, Filozofická fakulta, Praha.

HONZÁK, R., HONZÁK, F. (2018). Čas psychopatů. Galén.

CHOMSKY, N.; MITCHELL, P. R.; SCHOEFELL, J. (2002): Understanding power. The New Press.

KOUKOLÍK, F., DRTINOVÁ, J. (2011): Vzpoura deprivantů. Galén.

KOUKOLÍK, F. (2010): Mocenská posedlost. Praha: Karolinum.

LE BON, G. (1905): Psychologie des foules. Edition Félix Alcan.

KOPŘIVA, P.; NOVÁČKOVÁ, J.; NEVOLOVÁ, D.; KOPŘIVOVÁ, T. (2008): Respektovat a být respektován. Spirála.

POPPER, K. R. (1995): Hl´adanie lepšieho sveta. Bratislava: Archa.

POPPER, K. R. (2011): Otevřená společnost a její nepřátelé. Praha: Oikoumene.

QUTB, S. (2006): Milestonees. Maktabah Booksellers and Publishers.

SOMMER, V. a kol. (2019): Řídit socialismus jako firmu. Lidové noviny.

SOROKIN, P. (2010): Social and Cultural Dynamics: A Study of Change in Major Systems of Art, Truth, Ethics, Law and Social Relationships. Transaction Publishers: New Brunswick, New Jersey.

[1] Popř. prožitku pocitu spravedlnosti, pocitu určitého uspokojení ze života apod.

[2] Viz Buzgalin, A. V. a kol. (2018).

[3] Srov. Buzgalin, A. V. a kol (2018, např. s. 34, 41, 42, 48, 49 apod.).

[4] Srov. Buzgalin, A. V. a kol (2018, zejm. s. 34–35).

[5] Srov. Buzgalin, A. V. a kol (2018, zejm. s. 66–67).

[6] Nakolik jsem alespoň já – doufám, že správně – tento cíl popsané socializace vyrozuměl či pochopil, případně si vždy představoval. Polemika zde nicméně není vedena „důsledně“, „bod po bodu“ – spíš jde o volný dialog s duchem (vyzněním, poselstvím apod.) Buzgalinovy studie.

[7] Popř. „endogenní“ – tj. bez vnější příčiny vzniklé, vytvořivší se „sama o sobě“, resp. pouze na základě jakési „vnitřní“ potřeby, „vrozené“ zákonitosti apod.

[8] Kterým by – nakolik chápu – avizovaná socializace měla být (či pro které by měla vytvořit určitý „rámec“, pravidla, „operační“ či „implementační“ plán, „mantinely“ apod.).

[9] Srov. Buzgalin, A. V. a kol (2018, s. 59).

[10] Srov. tzv. „lopatková teorie“, viz https://www.blesk.cz/clanek/zpravy-politika/164192/andrej-babis-mesias-ktery-se-umazal.html, https://www.fatra.cz//uploads/pdf/noviny-kveten-cerven-1282646463.pdf, popř. https://dspace.cuni.cz/bitstream/handle/20.500.11956/99551/120297566.pdf?sequence=1&isAllowed=y.

[11] Nemělo by tedy to, nač se ptáme, být to, „jaká konkurence je ´kalá´“, resp. na to zda „vůbec nějaká taková konkurence existuje“? Protože jdeme-li do důsledků, víme, že kdekoli jeden získá, jiný ztratí. My se ale neptáme na spoustu dalších věcí: jak například konkrétně zaručit, že zaměstnanci budou moci „rozumným způsobem“ uplatňovat kontrolu nad firmou (a do jaké míry)? Jak zaručíme, že tak budou činit správně, jakou taková správa bude v každém konkrétním případě vypadat konkrétně (ať už jen tak, aby to nepřerostlo v socialistické bezdělnictví a bůhdačení)? Jak se vypořádají s (přirozenými) tendencemi dravějších jedinců uvnitř jejich kolektivu zaujmout roli elit? Jak se zamezí podvodu, falešnému účetnictví, prospěchářství, protekci a všem dalším podvodům? Není to, že v podstatě každý pokus o socialismus končí „endogenním“ (tj. v lůně toho samého socialismu zrozeným) feudalismem, elitářstvím (byť by to bylo v roli kohouta „na smetišti“ /či hnoji/ jinak dysfunkční ekonomiky a/či společnosti, případně drobnými rozkrádačkami coby ztělesněním celkové na-lomenosti (ko/rupce)? Ano: na to vše se tu neptáme, ač bychom se ptát měli – už jen proto, že právě v socialistické ekonomice (sdíleném, podnikovém, družstevním či jakémkoli dalším spoluvlastnictví apod.) víc, než kde jinde platí, že „ďábel je v detailech“.

[12] Zde ovšem dost pravděpodobně i s okamžitým efektem v podobě objemu práce přesunované na zaměstnance; tedy ty osoby, které má zaměstnavatel vždy sklon vnímat více či méně jako svého druhu „výrobní kapitál“ („něco, co mu do určité míry patří“, jako „svůj majetek“ apod.).

[13] Stejně tak – tj. díky možnostem nabídnutým na základě bohatství, infrastruktury či objemu zkušeností získaných dosavadní „zištnou“ volnou soutěží – probíhala (levicová) dekolonizace původně („pravicově“) vykořistěného koloniálního světa, obdobně „neférově“ získané bylo bohatství umožňující pozdější existenci všemožných „kibucoidů“ (tj. zdánlivě soběstačných ostrovů rovnosti, fungující ovšem častokrát jen díky dědictví historického, jakož i pragmatičnosti současného okolního ekonomicko-společenského kontextu), či veškeré další „levicové“ projekty realizované „skrytě“, tj. bez přiznání toho, že de facto „stavíme (spravedlivý) socialismus nejen na troskách, ale hlavně díky (nespravedlivě nabytému) bohatství kapitalismu“ apod.

[14] Parafráze pozorování mého známého, rekreačního kynologa; uvádím, neboť podobnými zkušenostmi disponuji i sám, a mohu tedy potvrdit.

[15] Syntéza dílčích pozorování více autorů, stejně jako vlastních zkušeností z působení v několika menších podnicích (resp. z interakce s lidmi kolem nich, obeznámení se s jejich hodnotami apod.).

[16] Viz např. https://e-news.cz/2018/01/v-mnoha-ceskych-firmach-jeste-vladne-zastaraly-autoritativni-system/, popř. https://a2larm.cz/2017/09/hrdinove-kapitalisticke-prace/. Výchova k sebeúctě, která je základní subjektivní, osobnostní protiváhou autoritářské manipulace s masou (a tím i každým jedním jejím členem), přitom začíná odmala, srov. např. Kopřiva, P.; Nováčková, J.; Nevolová, D.; Kopřivová, T. (2008).

[17] Sám jsem byl kolem roku 2005 svědkem toho, jak majitel menší provozovny v reakci na jakási vnější opatření představující „nebezpečí“ (nepřímého) tlaku na zvyšování platů říkal: To jim ale pak nebudu už moct platit 10 tisíc! (měsíčně; v dané době cca 450 USD). Daný člověk (který, uznávám, nesl veškeré riziko svého podnikání, stejně jako „kůži na trh“, a kterému, čehož jsem si plně vědom, vděčím za zajímavou pracovní příležitost i zkušenost), si jakýmsi zvláštním způsobem vůbec neuvědomoval, že by mohlo dojít k nějakému (pozitivnímu) vývoji (směrem k rovnoměrnější distribuci bohatství, či případně aspoň ke krokům, které zdání takového procesu vytváří), resp. že jsou v něm věci „neustále“; nebo je pak možné i to, že si prostě jen nepřipouštěl, že by někdo jiný mohl „něco také chtít“ (chtít se „mít líp“, trochu si „polepšit“ apod.).

[18] Otázkou tu samozřejmě je, zda by taková někoho zajímala; což nás dovádí zase jednou z cest k evidentnímu tématu, kterým je to, že jakákoli společnost, která bude chtít aspirovat na to být „důsledně rovnostářskou“, si bude muset vždy znovu svůj postoj k disciplínám múzickým (tj. jaksi společensky „nepravidelným“) vždy znovu a znovu vyjasňovat: A otázkou hlubší je pak to, kde jsou v opravdu rovnostářské společnosti meze toho, co vše může být sdíleným prostorem: mělo by se něco takového vztahovat i na umění? Měl by například na relativně výjimečně oblíbeného a talentovaného interpreta připadat i třeba 99 dalších netalentovaných, a každý z nich mít právo nejen zažít svých 15 minut slávy, ale opakovaně se na jeviště vracet? Či by měli interpreti částečně pracovat v továrnách, a dělníci zase sem tam zpívat na podiu? Případně: není cestou askeze a odříkání si umění, případně zákazu „profánního“ zpěvu (resp. hudby) jako v některých islámských zřízeních? Anebo snad propůjčení nástrojů do rukou naprostým diletantům, jen aby bylo veselo, skoro jako když hrají brémští muzikanti? Důsledně rovnostářská společnosti si tedy bude muset vyřešit základní problém: co s talentem? Co s talentovanými lidmi? A především: co s těmi, kteří talent umí identifikovat, oceňují jej a (divácky, „konzumentsky“, kulturně) jej vyžadují?

[19] Kdy i tak, jak jsme již ukázali, je přinejmenším sporné, zda opravdu „kdokoli“ může dělat cokoli, resp. že by kdokoli, kdo by chtěl, mohl zastávat pozici, která by se mu líbila; přičemž teoretický „rotační způsob“ výměny pozic všemi navzájem je asi stejně efektivní jako volební čtyřletka v rámci parlamentní demokracie ve srovnání s osvíceneckou monarchií.

[20] Krom především společensko-ekonomické kritiky z tradičních levicových pozic je zajímavé pozorovat kritické paralely veskrze etické, resp. moralizující povahy, jež přicházejí od dvou myslitelů s původem ve dvou rozdílných kulturách, přesto se však v mnohém z toho, co kapitalistické, především americké společnosti první poloviny 20. století, vytýkají, shodujících – egyptského muslimského „reformistu“ Sajjida Qutba na jedné a ruského sociologa Pitirima Sorokina na druhé straně (srov. Sajjid Qutb, 2006; Pitirim Sorokin, 2010).

[21] To je také blízkou jedné z podstat toho, o čem tu hovořím: davová změna k lepšímu je podle mě možná jen těžko (pokud si někde potají neuděláme armádu vykořisťovaných masochistů, kteří pro nás budou zadarmo generovat základní levné zdroje); naproti tomu dílčí zlepšení co nejvíc jednotlivců je podle mě dost pravděpodobně možné (a dost pravděpodobně začíná v pracovním procesu – tj. tam, kde místo férovosti může dojít k velmi snadnému skluzu k vykořisťování).

[22] A jestli jsem se tady teď sám trochu „rozkatil“ (a v důsledku toho třeba dopustil lehké nepřesnosti, omylu či snad dokonce eristiky), snad mi to může být prominuto!

[23] Přičemž si nemusíme vysvětlovat, že jev zde námi popisované „endogenní“ (samo)vytváření elit nevyhnutelně korumpující a diskreditující „čistotu“ (zásady, principy, deklarované hodnoty apod.) jakékoli revoluce, dostihl i Írán. Deklarace plánu dobýt Jeruzalém tak slouží (podobně jako inverzně v Tel Avivu) do značné části jako nástroj obhájení politické moci, kdy jedním z hlavních cílů je to, aby si (nejen) nově vzniklé elity uchovaly (či ještě vylepšily a stvrdily) svůj společenský, ekonomický, případně mocenský status.

[24] Čímž se nechovají jinak než některé konzervativně levicové skupiny či bojůvky vždy připravené (a to i globálně) podpořit téměř jakéhokoli autoritáře (oligarchu, „satrapu“ apod.), který se buď vlastní rozhodnutím, řízením osudu či často jen mediální hysterií dostal do opozice proti Západu (nebo je za ni zkrátka považován), nebo v takových bojůvkách vzbuzuje kýženou dávku nostalgie po časech SSSR (případně, méně, po maovské Číně).

[25] Ostatně – stejným případem tzv. „levicového intelektuála“ (tj. tlučhuby, nemakačenka či snílka) mohu být klidně i já. Ba co víc: až si místy nejsem jist, jestli nejsem (z pohledu takového snílka) spíš ještě čímsi horším, opovrženíhodnějším, onou výjimkou, potvrzující pravidlo – intelektuálem pravicovým (či dokonce „liberálním“)!

[26] Srov. mj. https://www.rebuildsyria.cz/polemika-sametovost-exponovana-strana-predani/.

[27] Srov. mj. http://casopisargument.cz/?p=20519.

[28] Zde v narážce na komunitní komunalismus, popř. snahy o určitou „participativní demokracii“, s nimiž v průběhu svého ideologického vývoje koketovaly např. některé kurdské strany či (kurdští) ideologičtí vůdci na Blízkém Východě.

[29] V narážce na metodu přímé (masově participativní) demokracie (resp. určitý „plebiscit mas“ apod.), do určité míry praktikovanou Muammarem Kaddáfím v Libyi.

[30] Kde někdo je zkrátka „in“ a někdo zase „out“; přičemž ti, kdo jsou „out“, si mohou vybrat mezi odejitím (a ignorováním toho, co se „děje“), konzumentskou „spoluúčastí“ (třeba koupí lístků na fotbal a následně párku ve stánku), či (ve svém jádru „voyeurským“) sycením duše aspoň prostým pohledem.

[31] Jak kapitalisté, tak komunisté by z tohoto pohledu byli jedním a tímtéž – jen s tím rozdílem, že zatímco u prvně jmenovaných je takové činění ušlechtilým cílem, v druhé je formálně odmítáno jako zavrženíhodné, o to nápadněji ale „prosakuje“. Zatímco liberálně-konzervativní pravice je tak nenasytná a egoistická programově a přiznaně, konzervativní levice sice peníze miluje nadevše, jednak to ale mistrně skrývá, zároveň, aby se k penězům dostala, o to rafinovaněji ovládá techniky motivování (dobrovolníků), zaměstnávání a vykořisťování vlastních zdrojů. Vztah k penězům mimochodem oba tyto tradiční, konzervativní (byť historicky protichůdné) proudy na jedné straně „sjednocuje“, na straně druhé odlišuje od (současných) „progresivistů“, zřejmě nejvýrazněji tedy levice „nové“, liberální: ta významu peněz buď nerozumí vůbec, popř. jim nepřikládá tu (kladnou) hodnotu, kterou mohou společensky nabývat – anebo se o ně nezajímá proto, že se soustředí přímo na „směnnou“ minci nejlikvidnější – tj. moc. A jak již víme, jsou ve vztahu (popř. „na cestě“ apod.) k ní „jakékoli peníze“ vždy jen pouhým prostředkem.

[32] Namátkou Stanfordský experiment (Zimbardo, P. G.; viz mj. http://www.lucifereffect.com/), další obdobné pokusy (Milgram experiment, viz https://nature.berkeley.edu/ucce50/ag-labor/7article/article35.htm), snížení pocitu viny či přímé odpovědnosti, k němuž docházelo u vojáků ovládajících (na dálku zabíjející) drony, či jakékoli další pokusy sledující (zejména) meze, kontext a možnosti zbavení jedince osobní odpovědnosti jednak pokynem autority, jednak vytvořením vzdálenosti (distancováním od „oběti“), případně kombinací obojího.

[33] Foucault, M. (1975); Chomsky, N.; Mitchell, P. R.; Schoefell, J. (2002) apod. U nás např. Koukolík, F. (2006, 2010), Honzák a Honzák (2018) apod.

[34] Srov. Le Bon (1895), popř. Arendtová, H (2012, 2013) či Popper, K. (1995, 2011).

[35] Nejde zde samozřejmě jen o „Araby“; jejich moderní osud je nicméně dobrým příkladem permanentního, zároveň do dnešních dnů přetrvávajícího (post/koloniálního, případně vlastenecky-osvobozeneckého, emancipačního apod.) boje, a to dost často v prostředí jejich souběžné dehonestace přicházející z více stran a na základě různých pohnutek. Ne nepodobně jsou na tom ale i jiné tradiční kultury, v nichž je autoritářství spočívající na v zásadě patriarchálním modelu či vzoru zažité do morku kostí – namátkou Japonsko, Čína, Rusko, Spojené státy i střední Evropa či Německo a další. Ve většině z nich, hlavně díky tomu, že dané kultury či země byly schopny přesměrovat pozornost je sledujících jinam, je však tento jev přehlížený, „neviditelný“, resp. „zneviditelněný“. „Arabský“ příklad je tak zřejmě přece jen stále nejaktuálnější, a tedy i nejnázornější: právě při analýze příčin arabských revolucí z let 2010–2020 nejzřetelněji vyplyne jako příčina revolty útlak, který nebyl ani příliš slyšet, ani příliš vidět, zároveň byl ale svou všudypřítomností, dusivým tlakem a důsledností (mj. společenských, kulturních, rodinných i tradicionalistických) restrikcí tisíckrát silnější než cokoli jiného; co hůř, odehrával se v lepším případě za mlčení zbytku světa, v tom horším za jeho vytrvalého, automatizovaného posměchu, karikování a dalších kulturních stereotypizací Arabů. Ten posměch ze strany „západního“ světa je přitom nejen škoda (a je otázka, do jaké míry je snaha zesměšnit právě jedny z posledních, kteří jsou schopni klást odpor nejen vůči svým vlastním tyranům, ale v určitých případech se bránit i útlaku ryze imperiální, neokoloniální či globalizované povahy, cílená), ale ukazuje i na malost a pokrytectví takových posměváčků: kdokoli totiž alespoň nějakou dobu žil v (chudém) arabském či tzv. „třetím“ světě, ví, že i každý z nás je tak trochu obyvatel takového světa; zároveň každý z jeho obyvatel je tak trochu námi – co jsme popřeli, oni mají, co máme my, to je pro většinu z nich vzor; o rozměru (lévi-straussovského) bricoleura i ingénieura, případné té či oné formě vychytralosti či, chceme-li, švejkovstí ani nemluvě; tady se myslím shodneme, že toto jsou obecně lidsky sdílené vlastnosti, definující nikoli národy, ale jednotlivé v nich přítomné způsoby chování doslovně kohokoli – pouze v závislosti na měnícím se kontextu.

[36] Příkladem zde může být častokrát pozorovaná „obrana“ vlastního podniku (resp. zaměstnání, zaměstnavatele, pracovních podmínek apod.), jenž kontrastně, místy až tragikomicky vyplyne zejména ve srovnání se zcela jinou mentalitou např. francouzských zaměstnanců, resp. jejich stávkové kultury, schopnosti organizovat se a – leckdy za využití extrémnějších nátlakových prostředků – postupovat směrem k společnému cíli. Toto české (či východoevropské) specifikum je nicméně způsobeno nejen nižším povědomím, sebevědomím či určitou soudností“ (založenou ve finále na sobě samému si „automaticky omlouvajícím“ mechanismu, tj. rysu společném stockholmskému syndromu), ale i na v zásadě „střídavém“ chodu dějin po 2. světové válce: zatímco tak například v roce 1968 demonstrovali západoevropští studenti proti autoritativnímu, patriarchálnímu, pravicovému kapitalistickému establishmentu, Čechoslováci svým odporem proti invazi vojsk Varšavské smlouvy demonstrovali v podstatě „za“ tento establishment. Zatímco na konci 80. a začátku 90. let vstupovala Západní Evropa do prenatálního stadia neo-levicové „bezstarostnosti“, globalizační „tolerance“ a multikulturalismu, Československo se jednak právně a společensky vrátilo do 30. let, jednak navázalo právě na ty (liberální, tržní, kapitalistické) tendence, které byly rokem 1968 přetrženy (a u kterých trvalo společnosti celých 21 let, než do nich – ve svých nižších, ale i vyšších, „plánovacích“ a „prognostických“, patrech – znovu „/pře/nastavila“).

[37] V českém prostředí viz opět např. Koukolík (2006, 2010), Honzák a Honzák (2018) a další.

[38] Podobně v arabské i židovské společnosti, ovšem s jiným kontextem; hlavně ale s jiným výsledkem. Odlišné je to naproti tomu v kulturách asijských, kde jedinec nehraje roli, což ovšem v takových kulturách nepůsobí větší nežádoucí tlaky, rozpory či pnutí; spíš naopak. Pokud by ovšem k takové „asijské“ konstelaci mělo dojít v některé ze západních společností, bude následné pnutí (coby důsledek nespokojenosti s takovým stavem) naopak extrémní.

[39] Viz např. na: https://www.rebuildsyria.cz/polemika-kazdy-rezim-chce-byt-pravicovy/. V obdobném smyslu cituje Ivo Šebestík duchaplně Hanah Arendtovou, když poukazuje na skutečnost, že „nová moc, která z revoluce vzejde, usiluje co nejrychleji zbavit obyvatelstvo podílu na rozhodování.“. Původní text viz http://casopisargument.cz/?p=19180.

[40] Na druhé straně – vybaveni jak znalostí historie, tak vlastním názoru – víme, že (nejen antičtí) bohové jsou vrtošiví potměchuti, netřeba se proto divit, že leckterá vůdčí duše, jež se s nimi identifikuje, je na tom podobně. Na druhou stranu se možná není ani čemu divit: je-li totiž „bůh“ či „božstvo“ určitou „syntézou“ jakési „kolektivní dispozice“ k mystickému či jakkoli jinak iracionálnímu vysvětlení nevysvětlitelného, není snad právě sadistická složka jeho „osobnostního“ profilu odrazem charakterových profilů tech, kdo jej („kolektivně spontánně“) uvedli do kolektivního povědomí, „vymysleli“?

[41] Přičemž „muž“ je – ke své smůle – dodnes často identifikován se „zástupcem“ (toho či onoho názorového proudu apod.) – proto je jakákoli úvaha o podpoře těch či oněch těm či oněm kontaminovaná určitou zadní představou toho, že hlavními takovými stoupenci (moci, držené s největší pravděpodobností, resp. největší častostí též v rukou mužů) jsou právě muži.

[42] Srov. Pavel Janíčko, Volby v ČR 2021: Nikoliv morální dno, ale hlubinný důl, viz

http://casopisargument.cz/?p=38564).

[43] Odkaz: http://casopisargument.cz/?p=39971

[44] Viz zejm. Sommer, V. a kol. (2019), dále Gjuričová, A.; Kopeček, M.; Roubal, P.; Spurný, M.; Vilímek, T. (2019), popř. recenze obou knih na https://a2larm.cz/2019/10/ceskoslovensko-na-ceste-od-socialistickeho-technokratismu-k-neoliberalismu/.

[45] Přičemž můžeme škarohlídně mluvit o vekslácké, taxikářské či řeznické elitě, která se tvořila za využití nestandardních konstelací, které vytvářel socialismus (či o vzniku jakýchkoli jiných „endemických elit“, jež spolupomáhaly formovat nestandardní konstelace jakýchkoli jiných nestandardních systémů /včetně divokého kapitalismu či imperialismu/), zároveň ale o myslitelích, vynálezcích či jiných „osvícencích“, kteří své dějinné poselství dokázali obhájit a předat takovým konstelacím navzdory.

[46] V zásadě se tím dostáváme k vídeňskému „psychologickému triu“ (Freud, Adler, Frankl), jehož členové se v různých etapách zabývali zhruba těmi motivacemi, které jsem zmínil v předchozím odstavci – tj. slastí, mocí a smyslem života. Zatímco první dva náměty mají (příznačně) co do činění s pudovostí, primitivností (a představují tak pravý opak dusivě konzervativního života židovské komunity vídeňského přelomu století), do třetího námětu může dobře zapadat i jakákoli podoba sadomasochismu coby přirozeného důsledku i podstaty (touhy po) moci coby smyslu života; zatímco první dva okruhy jsou statické a přitom nehmatatelné, třetí je dynamický, a přitom v každé své podobě konkrétní. Odlišnosti jsou dále i kvalitativní: zatím první po uspokojení v elementární podobě prahnoucí, přesto uspokojení nikdy, třetí ho zdánlivě nehledá, a možná právě proto nachází.

RUS

Ондрей Кратки: Социализация капитализма — начинать с людей или с человека?

Рецепты вырывания из «оков капитализма» учитывают вариант революций, экономических изменений, изменений в экономике или более или менее продуманных переходов к частичной фазе социализма. Хотя можно согласиться с тем, что данные шаги по своей сути (или смыслу, оригинальной формулировке и т. д.) направлены на «улучшение уровня жизни»^[1] как можно большего числа людей (и что их осмысленность можно понять с этой точки зрения), такое мышление всегда подразумевает некий социальный «процесс» (действия, изменения и т. д.), в котором рано или поздно люди будут рассматриваться как «массы». Во всех случаях это некая форма социальной инженерии, спланированная со стола — и со стола еще и «движущая историю».

На мой взгляд, именно в таком подходе лежат причины всех позднейших следствий такого «массового» подхода и «предпланирования» – как, среди прочего, сохраняющееся – только более трансформированное – финансовое и властное неравенство.

В то время, как последняя до прихода какой-либо «левой» силы подвергается критике как «черта буржуазии» или «диктатуры», новые правители волей-неволей также перенимают их диспозиции — возможно, только на время замаскированные под лозунги, основанные в духе времени, рожденные в недрах социальных перемен, или вызваны ощущениями свершившейся справедливости; а также в (р)эволюционной релятивизации богатства путем (кажущегося) выравнивания классовых различий (или всеобщего обнищания), ставшего возможным в основном за счет разбавления экономических ценностей, девальвации валюты и т. д. Но даже это изменение поучительно, потому что оно показывает, насколько относительной может быть ценность собственности (какой быбольшой она ни была) – и какой универсальной валютой является власть.

В рамках экономического (или делового) раздела (из всей совокупности социальных и межличностных отношений), наблюдаемого в данном исследовании в значительной мере, мы видим, что не только в капитализме , вся деловая конкуренция в финале рано или поздно переходит в этапы многократных и перманентных, постоянно нарастающих нагрузок – в том числе на сбыт, рост товарооборота, конкурентоспособность, эффективность и т.

Такое состояние (или взаимодействие факторов и т. д.) является моментом обезличивания всего процесса. Индивидуальные интересы каждого (клиента, сотрудников и предпринимателя), таким образом, создают созвездие, в котором, хотя предприниматель несет наибольший риск, практические повседневные последствия / издержки этой ситуации тем не менее перекладываются на сотрудников – с одной стороны, в форме клиентов (которые для того, чтобы иметь возможность приобрести товары предпринимателя или купить услугу, в большинстве случаев работники находятся где-то еще), с одной стороны, в виде самих работников бизнеса (как своего рода громоотвод для описанных выше давлений).

Хотя это исследование не отвергает идею социализации капитализма (и правильность этой идеи, или оправданность такого мышления), оно не является призывом к устранению элит (или оно не может и не хочет бездумно сочувствовать тем, кто к этому призывает). Если не по другой причине, то хотя бы потому, что никогда толком не ясно, в какой мере претенденты на такие шаги действительно «думают о народе», или вернее, насколько их цель – войти в 5 или 10% (новых) элит. Именно для того, чтобы мы не использовали для каких-то подобных целей одни и те же массы, которым в идеальном случае могли бы помочь предложенные нами решения, предпринятые шаги и достигнутые цели (и чтобы мы такими «массами» не прикрывались или чтобы нас не могли обвинить в чем-то подобном), мы возьмем за основу этой работы другое – человека; со всеми вытекающими отсюда плюсами и минусами. Давайте попробуем и посмотрим, к чему нас приведут такие рассуждения.

Точно так же мы можем предположить, что и другие «вторичные» явления, механизмы или процессы столь же интуитивны, «инстинктивны» или основаны на некоем «коллективном бессознательном» — ибо внутри каждого сообщества рано или поздно (всегда) более проявляются врожденная, эндогенная) склонность к элитарности, эксплуатации или социально-экономическим отношениям, в конечном итоге берущая начало в той или иной форме психологического (но также и физического) садомазохизма.

Прежде всего, пожалуй, можно согласиться с тем, что если мы хотим «социализировать» капитализм, это значит, что мы хотим его ре-формировать

не в смысле «возвращения к исходной форме», а в том, что
наоборот, мы хотим «переработать» («перенастроить», «настроить» и т. д.) эту «форму» в ее лучший (т. е. социально справедливый, более удовлетворяющий) «вариант».

Итак: что представляет собой данная «социализация» в этом свете?

Или в чем состоит эта социализация?

В моем распоряжении имеется достаточно подробное описание одной из возможных форм подобного процесса (включая его частичные стадии), опубликованное под руководством профессора Бузгалина на страницах альманаха «Альтернативы».^[2] В данном трактате намечено направление, в котором должна идти реформа капитализма в тот момент, когда произойдет победа левых сил, – т.е. в ситуации, когда капитализм не будет «отложен в сторону» (в стороне), а будет оставлен, как логическая и необходимая основа, которая будет (изменена) таким образом, что соответствующее изменение будет восприниматься именно как «социализация» того, что было функциональным и действенным, но уж точно не социальным; соответственно что решительно «могло бы быть более социальным».

Но для кого предназначено руководство, а именно: кто является инициатором, гарантом и исполнителем всего процесса социализации? С какой позиции и в какой форме осуществляется данный процесс?

Если мы примем условие, неявно определяемое данным исследованием, когда

устанавливаются новые порядки и осуществляются соответствующие процессы «победившими левыми силами» (как постоянно называют левых в работах профессора Бузгалина и его редакционной коллегии),^[3] в интересах
всех, большинства или «масс» (как следует из текста),

…тогда можно согласиться, что такая реализация, безусловно, возможна.

Другими словами: процесс реализации желаемых действий можно запустить и непременно довести до определенного этапа; однако нет никакой гарантии, насколько устойчивым будет результат в долгосрочной перспективе. В то же время я не имею в виду, что это обязательно должно быть плохо или не должно длиться долго; Я просто исхожу из того, что есть определенный исторический опыт, который говорит нам, что все, что воплощено в жизнь со стола (т.е. технократически, даже на основе «совершенного» или иного просвещенного плана) не всегда может быть естественно и без проблем усваивается теми, для кого оно изначально предназначалось. Короче говоря, «иметь 6правильные намерения» может не совпадать с «правильно думать».

Итак, какими бы заманчивыми, правильными и логичными ни были предположения о способах социализации капитализма, содержат ли они какие-либо гарантии (или хотя бы проблески вероятности), что такая «социализация» сработает?

Для ответа предлагаю снова пройтись еще более подробно по другим открытым уже выше вопросам, которые считаю в некотором роде принципиальными: действительно ли основным элементом реформируемой структуры является некая «масса» (коллектив, общество и т. д.)? Разве он не состоит также из отдельных членов? Вместо того, чтобы создавать условия^[4] или проводить реформы^[5] сверху (которые по Бузгалину, в конечном итоге всегда являются лишь очередным частичным шагом на пути к «победе левых сил»), не должна речь идти скорее о поиске рецепта достижения «субъективного ощущения улучшения» положения каждого человека-гражданина, которого берут под свою опеку победившие или находящиеся на пути к победе левые силы?

В самом деле, если верно то, что «коллектив» состоит из «индивидов», то, скорее всего, верно и то, что пока не существует такой системы, при которой эффект социализации объективно проявляется в каждом отдельном ощущении улучшения (или в максимальном возможном количестве таких субъективных улучшений), то есть там, где на это и направлен предлагаемый процесс социализации,^[6] в случае каких-либо предложений по «улучшению» текущего состояния дело все равно застревает на этапе прокладывания идеологического пути, или определения теоретических барьеров для «установления» какого-либо «общего» улучшения, или «социализации» в общем смысле этого слова. Однако такой «общий смысл» может еще ничего не говорить о том, как в итоге отдельные члены такого «социализированного» коллектива будут чувствовать себя «каждый по-своему» в этой реформированной действительности.

Конечно, степень «социализации» капитализма можно количественно измерить экономическими, социологическими или другими статистическими методами. Однако результаты этих измерений могут еще ничего не говорить о качественном положении дел, т. е. о том, как себя чувствуют индивиды, составляющие данное «социализированное общество».

Таким образом, хотя при социализме строилось больше панельных домов (а значит, и жилых масивов, сопутствующей инфраструктуры и т. д.) и уровень жизни, согласно статистике, повышался, в результате возникало ощущение стереотипности и меньшего разнообразия. За другим примером тоже далеко ходить не надо: хотя жизнь Катарины Тихомировой в фильме – или социально-культурном «конструкте» – «Москва слезам не верит» работал очень хорошо с «социалистической» точки зрения, эта материально обеспеченная карьеристка не была счастлива по элементарной причине: у нее не очень ладилось по личной линии.

Но следует также добавить, что социализм, как бы ни был в этом не при чем, так и этому не помог; о том, что даже Тихомирова – как пример некой «эндемичной»^[7] буржуазии (возникающей в рамках видимо любого, даже самого просвещенного режима) – не была идеалом того, что как такая действительно справедливая «социализация» государства дел должна (или могла) выглядеть.

Поэтому, если единственный путь к какому-либо виду «улучшения»^[8] ведет не через индивидуума (или если он не ведет к такому улучшению «с ним в виду» /а не через «массу», «структуру» или «систему»/ ), то он должен быть как минимум с учетом чувств, потребностей и индивидуальности человека; или, по крайней мере, я лично убежден, что что-то такое не является неразумным или невозможным. Я, конечно, понимаю, что это очень трудная (даже сизифова) задача, однако, чем больше в ней места (или внутри такой помолвки – в отличие от «революционных», «строгих», доктринальных методов – она может иметь) всякое родственной (подготовительной, частичной и др.) деятельности, характеризуемой как «просветительская» или (социально-культурная и др.) «эволюционная».

II.

Я думаю, что должен указать: мой комментарий (изначально в общих чертах), вдохновленный работой профессора Бузгалина (и его команды), не мотивирован каким-то явным преклонением перед индивидуализмом или призывом к нему; точно так же это не выражение симпатии к эксцентризму или некий манифест, призывающий к изменению порядка в хаотическом истончении анархических эгоцентричных эго.

Я же пытаюсь поосто поразмыслить над сугубо конкретной частью целого, которую в подобных текстах часто «по привычке» упускают из виду — при этом, как ни парадоксально, это происходит именно в силу ее «способности»

формировать коллективные «кластеры» (единицы, группы, сообщества и т. д.), создавая тем самым впечатление более качественной, с точки зрения экономичности и мощности более интересной, а значит и более эффективно организуемой (чем некоторые «имеющие дело с отдельными индивидуумами») единицей;

… и это при том, что если смотреть через призму организуемости, то это всегда такое целое

составлены именно из тех, кто внутри такой единицы есть только потому, что они либо готовы согласиться на это, либо обучены быть такими, либо вынуждены вести себя как единое целое – как ее «простые части», иногда сами практически «невидимые»;

Иными словами, размышление об индивидах не только как о «кирпичиках», а действительно как о «основных композиционных элементах» всякой такой «массы» — общества, коллектива и т. п.

III.

В исследовании коллектива профессора Бузгалина постоянно подчеркивается факт неизбежных парадоксов, противоречий, нюансов и подводных камней «переходных периодов», через которые произойдёт переход от существующей капиталистической модели к новой, «социализированной» . Помимо прочего, Бузгалин и его редакционная коллегия приходят к парадоксальному выаоду, который можно грубо перефразировать в том смысле, что :

социализм без рыночной среды не получится; однако при этом (по понятным причинам)
«хозяева» такой рыночной среды будут всегда начеку и готовы вмешаться против любых признаков социализации.^[9]

В этих точках работа действительно затрагивает живую материю, и не только потому, что нет ничего более очевидного в «переходные времена», чем мелкие «технические» загвоздки, проблемы и неожиданно возникающие стыки, буквально ежедневно требующие латать, конопачивать или подкалывать.

Тем более, если представим себе, что в таком случаее есть:

перспектива существенного улучшения своего положения со стороны занятых с одной стороны , а также
опасения по поводу потери (иногда пассивного) дохода в виде аннуитета с другой.

Но опять таки: не лежат ли все сомнения, страхи и тонкости, с которыми противостоят друг другу две антагонистические стороны – как капиталистов, так и победивших левых сил – глубоко в человеческой натуре? И если да, то являются ли эти натуры как-то «естественно», «сами по себе» коллективными?

Что ж, конечно какие-то основные тенденции, течения, наклонности или направления мышления могут иметь известный коллективный (или групповой, толповой, массовый и т. п.) характер – однако каждый отдельный случай оппортунизма, неудачи, мести, саботажа, снобизма, ворчливости, и т. д. всегда в высшей степени личное, внутреннее, индивидуальное. Если мы проявляем снисходительность, мы можем сказать, что это «основано на обстоятельствах» или что «возможность делает вора». Нечто подобное было отчетливо видно в «переходные периоды» в Чехословакии (не только) после (подъема коммунистов в) 1948 г., в России после распада СССР или в новейшей истории, например (не только) Сирия в первые годы после «революционного» 2011 года.

По этой причине я также убежден, что неспособность — или, наоборот, умение — управлять переходными периодами в значительной мере зависит от знаний индивида, вернее, если не от его последовательных знаний, то, по крайней мере, от проявления искреннего интереса к получению таких знаний; таким образом, интереса к каждому отдельному человеку или, по крайней мере, (искренне) «имея их в виду ».

Однако это знание никогда не будет полным без понимания или хотя бы представления о крайностях, которые, какими бы необычными они ни были, иллюстрируют направления, в которых могут развиваться личностные влечения.

В то же время нас не должно удивлять, что чем чаще бывают причудливы такие наклонности или потребности, тем больше они становятся примерами «из жизни». Из них складываются коллективные, «общие тенденции» и социальные тенденции; впоследствии, от всех их и их проявлений, «история». Чтобы иметь возможность повернуть руль в будущее (и, в конечном счете, пройти через все преходящие Скиллы и Харибды), нужно понять прошлое и извлечь из него уроки; понять его — значит осознать, что его наличие есть не только результат приспособления к поведению и потребностям масс или «коллектива», но и приспособление к природе человека.

IV.

Да, человек может быть неприятен для теоретического исследования – он разрушает действительные для коллектива выводы и не вписывается в таблицы. В отличие от «статистического индивидуума», созданного теоретизированием о «коллективе», он никогда не бывает средним. Индивид — это кошмар любого социолога, социального инженера и политического экономиста. Тем не менее , он существует объективно и поэтому нагло обладает своего рода «самооправдательным» правом быть воспринятым; поэтому и осмотрели – а значит, и приняли всерьез.

Здесь также — как и несколько абзацев назад — я позволю себе еще раз напомнить о том, что я здесь не для того, чтобы что-то разрушать, я не пытаюсь построить альтернативную реальность, и хотя моя работа в значительной степени представляет собой качественное исследование, пытающееся увидеть процесс социализации капитализма с позиции личности, я даже не намерен отрицать значение статистики. Тем не менее, я хотел бы вступиться за «нашего» человека. Однако я не хочу делать это путем какого-то огульного отрицания, пустой критики или создания каких-то теорий, претендующих на конкуренцию с основными существующими, а лишь в виде простого дискуссионного дополнения к всему, (или многое из того), что уже было сказано.

На мой взгляд, все начинается с человека. Да, у нас есть семья, группа, коллектив, население и другие подобные единицы для статистических выводов; но следует отметить, что в большинстве случаев они только количественные – или они количественны таким образом, что, в конце концов, это способствует мышлению, которое является (или хочет быть, потому что иначе нельзя) количественным, статистическим, «социально-инженерным» и т. д.

В то время как числа, таблицы и графики, связанные с такими группами, сообществами или популяциями, хороши для визуализации (а, как мы знаем из психологии, изображения всегда имеют преимущество с точки зрения их убедительности), является, на мой взгляд, противоположностью такого («объективного») иллюстративного – но, что касается (субъективности) переживаний, несколько поверхностного – «объяснения» скорее то, что я бы предложил обозначить как «понимание». Такое приходит с пониманием, или со знанием «человека» — то есть «человека» не в смысле какого-то мнимого (усредненного) понятия, а как знание каждой личности. Ведь разве коллектив не состоит из таких личностей?

С незапамятных времен люди (обратите внимание, что это множественное число от «человека») грубо делились на два основных типа (или «тенденции»), ведущие к двум воображаемым «крайностям». Главным разделяющим критерием на этом «перекрестке разногласий» является, скажем так, некое «присутствие духа» (или «изобретательность», социальная гибкость, «шустрость»), с которым они подходят к своему окружению с точки зрения достижения собственной выгоды — с которой они способны «перерабатывать» эту среду (и «включить» ее в свое стратегическое мышление), «иметь дело» с ней по-предпринимательски, «эксплуатировать» ее в соответствии с вашими потребностями, целями или амбициями и т. д.

На некой «оси крайностей» — то есть, если использовать статистику, которую мы так критикуем, — мы можем

в первой крайности, увидеть людей в «полном присутствии духа»;
в противоположной крайности тех, чьи «дух (полностью) отсутствует» или как-то «социально отвлечен».

Я считаю счастливыми тех , которые от природы уверены в себе, искренне любят самих себя, которые напористы, предприимчивы, общительны, может быть, социально агрессивны, в здоровом смысле этого слова «наполнены собой», присутствующие и живущие сейчас и здесь, и с такой своей природой и жизнью согласованы, ими довольны и в них счастливы.

Наоборот, «отвлеченные» от жизни личности слабы, как бы отсутствующие духом, менее яркие, равнодушные (или приученные жизненным опытом быть равнодушными), вообще менее озабоченные собой и окружающим миром и жизнью (возможно, осознавая, что это все равно бессмысленно, потому что все «просто ускользает из-под пальцев»), «шаткие», «неуравновешенные», «мысленно не присутствующие» и т. д.

В то время как те, кто полностью воодушевлен, вырастают в «лидеров» (предприниматели, короли, руководители приключенческих экспедиций, воинских частей или заводов), те, кто рассеянными и отсутствующими духом становятся ведомыми (подданными, служащими, рабами). Первые упиваются неопределенностью, вызовами и невзгодами, вторые боятся этого. Первые всегда спокойны, у них всегда есть под рукой решение «вызова» или рецепт возрождения командного духа; как же и видение ясно и голос звучен. Другие пасивны, забившись в угол – словно у моря погоды ждут.^[10]

К счастью, это гипотетические крайности. Некоторая норма или обычай есть прежде всего смешение конкретных явлений в воображаемых границах, очерченных такими крайними случаями, т. е. той «срединной» области где-то внутри между двумя крайностями нашей «оси». Однако, хотя мы говорим, что коллектив — это прежде всего люди, и полусмеемся над статистикой, ясно, что эти два крайних персонажа (нарисованных с карикатурным преувеличением) достаточно показательны, чтобы показать нам, какие позднейшие отношения родились из таких противоположных тенденций и к чему они постепенно привели. Конечно, ясно: полные духа, всегда знающие, что делать, они брали на себя руководство теми, кто в силу неуверенности в себе или из-за отсутсвия склонности к риску, в беспомощности, безысходности, страхе или даже отчаянии добровольно (а иногда и с радостью) отказались от права сами решать за себя свою судьбу. Сильные стали управляющими, слабые стали управляемыми.

В итоге самое позднее с концом первобытно-общинного строя (и уж точно с началом первых форм рабства или феодализма) не только наш индивидуум, но и весь «производственный коллектив» представляет собой некую форму одной пресловутой сцены. Рассматриваемая сцена изображает осла, тянущего тележку с хозяином, на которой подвешена удочка; ее конец свисает перед ослиным рылом, и на нем перед глазами животного колышется ароматная трава, возбуждая его вкусы. Когда осел гонится за заманчивым кормом, он тянет телегу со своим хозяином. Помимо желаемой цели (покататься, в идеале в нужном направлении), у хозяина таким образом получается еще и хороший обзор того, кто его тянет. Именно поэтому он прекрасно знает, что для поддержания боевого духа водителя необходим какой-то символический жест со стороны водителя – в человеческой практике, например, такой «подарок» в виде «бесплатных обедов», «нового рабочего оборудования» или «дополнения, чтобы на корпоративные встречи можно было купить более современный костюм».

В основном он ведет себя как изобретательный сын, который в конце года у елки говорит: «Мама, вот стиральный порошок на Рождество, чтобы ты могла лучше работать» или его отец, который добавляет: «Дедушка Мороз принес нам в этом году набор ключей» и т. д.

В конце концов, таким образом, все вращается вокруг прибыли того, кто за рулем; в то время как цель (завернута в пакет из веселых слов и обвязана шуткой как будто целлофановой лентой) состоит в том, чтобы исполнение (или «прибыль» и т.д.) было как можно лучше – короче, чтобы тягловое животное использовалось по максимуму; в то же время, чтобы у него оставалось ровно столько, сколько ему нужно, чтобы удержаться на ногах.

С другой стороны, давайте посмотрим правде в глаза: когда дело доходит до разнообразия способностей или компетентности отдельных людей, никто точно не знает как с этим бороться– форм, обстоятельств и способов (дез)интеграции того или иного человека в работу, деятельность и общество настолько разные, что мы даже не можем с уверенностью сказать, являются ли эти различия (и, следовательно, недостатки) благом или нет.

Антропология пока не смогла ответить, социология не слишком много занимается этими вопросами, социализм потерпел неудачу; единственный, у кого нет проблем с этой темой, это (социальный) дарвинизм; или даже то (социальное) либертарианство, которое прорастает на (экономическом) субстрате «старой доброй» венской школы – и которое, благодаря этому, видит в дефиците если не благо, то хотя бы «естественное состояние» .

Конечно, мы можем развить наш вопрос дальше: возможно ли вообще изменить коллектив (общество, общность и т. д.) в целом? И возможно ли это и отвечает ли интересам эффективного функционирования такого коллектива, чтобы все его члены находились «в одинаковом положении» или чтобы «все были в равной степени обеспечены»? А также: В интересах ли вообще коллектива улучшить положение хотя бы одного из его членов? И есть ли вообще такое индивидуальное совершенствование (тем более, если оно «на глазах» у окружающих) вообще возможным – если не сказать стратегически разумным – шагом?

VI.

Да, существуют общества (или «коллективы», или внутри данных обществ секты, конфессии, философские течения, субкультуры или сообщества и т. д.), программной целью которых является или являлось достижение внутреннего счастья каждого из их членов. То есть, по крайней мере, достижение обсуждаемого нами улучшения в виде ощущения «увеличения личного счастья», которое данные общества (культуры, общности, популяции и т. д.) ставят целью не для коллектива, а именно для человека. Тем не менее коллектив — или индивидуальное «бытие» в нем — был, для этих целей, конечно, необходимым средством.

Однако в таких сообществах (коллективах, популяциях, группах и т. д.) первостепенное внимание всегда уделялось благополучию (счастью, спасению и т. д.) личности. Такое «блаженство» достигалось либо путем некой реализации

«прямой» (африканские собиратели, усилия по установлению земного «рая», буддийская нирвана и др.), либо
«опосредованной» (т.е. опора на производственные слои – обезличенные, стертые из коллективного сознания, дегуманизированные или, в «гениальности» всей системы, иным образом заброшенные).

В то время как доисторические африканцы обеспечивали средства к существованию и личное (первичное, доисторическое) благополучие, собираясь на природе (где либо никто не возражал, либо «природа» или ее элементы не могли себя от этого защитить), рабовладельческие общества приняли тот же принцип и в основном воспроизвели его – только то, что безмолвная и беспротестная природа была заменена людьми (столь же безпротестными и молчаливыми, потому что они были воспитаны такими). Так родилась «азиатская производственная модель», которую следует понимать не как экономическую систему, а как метод осмысления систематической, долгосрочной, крайне эффективной, безжалостной и бесчеловечной эксплуатации «несуществующих», чтобы создать блаженную, беззаботную жизнь для «тех, кто имеют значение».

Наоборот если подумать, я не могу представить себе другого примера лучшей практической реализации принципов эгалитаризма, общественной жизни и перспективы, чем (в наше время) кибуцы (и подобные учреждения); по крайней мере в первые годы своего существования. Однако и здесь, над этим блестящим примером осуществления социализма на практике, нависает тень более широкого контекста оккупации палестинских территорий, о котором до сих пор ведутся споры, а также всеобщее упорство, упрямство и насилие, сопровождающие процесс основания Израиля. Таким образом основным «супраконтекстом» («супрафреймом» и т. д.) возможности создания кибуцев является, таким образом, весь процесс формирования «еврейского государства», до сих пор не нанесенный на карту детально, прозрачно и объективно (в терминах деталей финансовых потоков, уже упомянутого прироста земли и т. д.). Поэтому даже здесь не исключено, что кибуцы могли быть созданы (только) благодаря «тени», создаваемой этим процессом, т.е. благодаря «крохам», которые выпали из финансирования нового «еврейского» государства (из пожертвований доноров и т.д.). T. е., это могло произойти только при данных обстоятельствах – а не при обстоятельствах «нормальных».

Это, конечно, портит данную идиллию, но не меняет иллюстративного значения самого принципа данной вещи — если, конечно, исключить «внутренний» контекст; то есть «если мы выдвинем гипотезу»).

В том же духе можно вспомнить и Роберта Оуэна, особенно его относительно успешный первый проект (частичных) реформ (во время нначала этих реформ уже существующей) компании, которой он занялся. Его второй проект, созданный на зеленом поле и в стиле пионерского сообщества, закончился менее блестяще, в основном провалом. Скорее всего, это произошло из-за ложной иллюзии, порожденной легким успехом в первом проекте: в нем Оуэну была предоставлена администрация действующей (а позже и доступной для его социальных экспериментов) фабрика, где вначале у сотрудников были такие жесткие условия, что он мог их постепенно облегчать и в то же время передавать разрешенную энергию и разрешить в то же время передавать полученную таким образом энергию (по мере необходимости, эффективно и т. д.) в другое место. В последнем случае это уже было не так, и отсутствие финансовой подушки «больших чисел», порожденной в значительной степени — как и в других случаях — социальной несправедливостью, основанной на классовых различиях и посредством эксплуатации, оказалось критическим недостатком. Тем не менее реформы, которых Оуэн фактически добился в первом проекте, а также видения, которые он пытался осуществить в (неудачном) втором, нельзя считать ненужными или даже «мечтательными».

В том же духе, и даже если мы ограничимся только этими модельными «микрообщинами», мы с уверенностью можем констатировать, что, по крайней мере, в этих случаях некоторые «базовые идеи» справедливого (микро)мира осуществились.

VII.

Вопреки таким просветленным видениям, западный человек — после всех исторических перипетий и эскапад, переживая свою якобы прогрессивную мечту, — фактически вманеврировал самого себя в ситуацию, когда

ее «верхушка» как бы не существует (или, вернее: ее не видно, либо она недостаточно «демократично» изменчива), или, другими словами,
у него полностью исчезло ощущение, что он действительно может иметь весомое влияние на развитие событий, или что он даже знает как, когда, в какой форме его иметь и т.д.).

Все это происходит в ситуации, когда

весь западный мир находится в состоянии если не «современного» (цивилизационного) рабства, то хотя бы взаимных обязанностей и обязательств, или хотя бы определенной жизненной «бдительности», нахождения в режиме ожидания, «готовности» и т.д.

Рабство, о котором я только что упомянул, есть скорее своего рода коллективной вассальной зависимости, постоянно затвердевающейся системой взаимозависимости, функционирующей и существующей «сама по себе»; и именно это состояние я называю «вманеврированием в самого себя». Система поддерживает себя, при этом она не знает, должна ли она продолжать расти (или «насколько»), или можно ли ее «остановить», или «ей можно приостоновиться» на некоторое время, чтобы можно было снова вернуться к исходному циклу. Система тратит много времени, энергии и сил только на то, чтобы поддерживать себя, и «цена» этой «вынужденной взаимодополняемости», если бы ее можно было измерить, была бы, несомненно, несоразмерно высокой.

В то время как у нас объективно есть часть населения, которую мы «законно» или «по праву» (или «в попытке помочь ей») обозначаем как «прекариат», мы все являемся прекариатом в доле оплачиваемого крепостного труда, представляющей заполнение времени, работы и мышления.

На самом деле почти все – наверняка есть те, кто сумел выкрутиться из ежедневной ослиной упряжи; то есть выкрутиться иначе, чем попрошайничать на вокзалах или зимой ночевать на картонке возле труб с горячей водой.

Не считая некоторых «нерегулярных» счастливчиков, таких как выигравших в лотереи, наследников или интеллектуалов, такими «выкрутившимися» являются прежде всего лица, имеющие так называемые «хорошие отношения» с банковскими учреждениями, лица с «хорошей (банковской или «оборотной») историей»; т.е. с (буквально) «хорошим кредитом». Поскольку у них есть «кредит», у них также есть возможность «распределять» этот кредит, «распоряжаться» и управлять им. Другими словами, доверие, которое они смогли внушить тем, кто имеет привилегию создавать деньги «из ничего», было преобразовано кредиторами в «кредит», который продолжал наполняться предоставленной этим лицам возможностью «распоряжаться» финансовыми, а следовательно, и человеческими ресурсами.

Таковые являются современными королями; феодалпми нового феодализма – вождями, которые (до сих пор) руководят ведомыми. Если раньше был общественное соглашение в виде (более или менее факультативного) обмена «защиты» на «свободу», то сегодня происходит (в основном добровольный) обмен (каких-то) социальных гарантий на достоинство. Можно даже сказать, что это происходит «добровольно» – потому что гипотетический шанс изменить свое положение и «выйти на свободу» все же есть. Ясно, однако, что нечто такое, кроме всего прочего, всегда (тем более что во всевозрастающих объемах и интенсивности) предполагает смелость, риск и даже полудикий, полусумасшедший характер пиратов или аналогично функционирующих «полусвободных» договорных защитников государственных границ. Но давайте посмотрим правде в глаза: все ли могут быть свободными и жить достойно? Разве есть у всех темперамент и некая необузданная ярость казака?

Конечно, нет; однако справедливости ради надо признать, что дело не во всех случаях настолько усугубляется, всегда есть место для перемен, точно так же, как продолжает существовать некая фиксированная структура, которую в народе называют «общественным договором». В то же время показательно, что всякое общественное соглашение практически никогда не бывает стабильно «закрепленным», «совершенным», а постоянно претерпевает какое-то развитие.

В том случае, если кто-либо решит отстаивать использование всех этих предрасположенностей для улучшения благосостояния как можно большего числа людей, единственное, что следует иметь в виду, это то, что бы развития, следующее за такой идеей, остались как можно более позитивными во всех своих проявлениях; и когда я в этом рассмотрении говорю «развитие» и «позитивное», то я разумею такое направление вещей (условия, установление, законы и т. п.), улучшительное влияние которого будет ощущаться не «только» коллективом, а в максимально возможной степени каждым из его членов, или, по крайней мере, как можно большим их числом; в качестве первых, в идеале, например, теми, кто осознает те возможности, которые есть у нашего запряженного ослика, и станут о них говорить.

Полезно знать, что наш ослик, находящийся в упряжке, не совсем без вариантов: он может притормозить, остановиться или вырваться; или даже выкрутиться, заставив хозяина помочь ему (при условии, что они оба «согласятся» в направлении движения) тянуть тележку. Он может даже выйти и пастись вокруг, но реальная опасность здесь в том, что его ударят по спине; и поэтому, если он не хочет сразу атаковать своего хозяина, ему лучше отложить немедленное поедание травы, которая растет по пути (или которая подвешена перед его ртом и до которой он наконец, благодаря своему высвобождению своим ртом и дотянет), не обращать внимания на телегу, которая, возможно, мучила его годами, как и на хозяина, и идти своей дорогой.

Насколько что-то подобное является реалистичным — и, прежде всего, постоянно или, по крайней мере, долгосрочно устойчивым — каждый должен ответить сам себе. В любом случае это главная основа борьбы с пороками капитализма или о путях его реформирования, т. е. в том числе и о его социализации; ибо если такие соображения не следует рассматривать как борьбу с его недугами или как часть усилий по его реформированию, что же тогда можно считать такой борьбой или усилиями?

Само использование слова «реформа» призвано указать на то, что в рамках усилий по созданию более осмысленно функционирующего общества (и, следовательно, «лучшего настроения») не требуется немедленной «борьбы» или, наоборот, «убегания» (или какая-то комбинированная форма инакомыслия и подрывной деятельности). Цель скорее состоит в том, чтобы найти («обсуждение» или любую другую четкую форму революционного «выхода») и ввести лучшие условия труда и права, окружающую среду, отношения — однако, в том числе сочетая их с эффективностью, конкурентоспособностью и качеством — так, чтобы эти свойства все еще могли быть предложены таким образом «улучшенным» производством.

На этой основе опять получается (или постоянно подтверждается) так, что и по этим причинам разумно (хорошо, зрело, мудро и т. д.) как можно больше вовлекать сотрудников в управление компании (или «предприятия»). Максимальная возможная вовлеченность в процесс принятия решений, а также участие в получении прибыли — классически самые большие источники мотивации как для работы, так и, в долгосрочной перспективе, для очистки отношений, отделения зёрен от плевел и таким образом, также повышенное удовлетворение всех, кто чувствует себя комфортно с такой системой.

Чем больше «полностью вовлеченные» сотрудники станут таким образом «работать на собственном», тем больше первоначальный «дискомфорт» превращается в мотивацию; первоначальная «раздражение и скука» — в сопротивление и результативность; ощущение тщетности, бессмысленности и разочарования — в все более интенсивное переживание удовлетворения, осмысленности и эффективности. Если, например, в прямом последствии этого, 4 рабочих дня при полной оплате когда-то рассматривались как преимущество, они могут вдруг рассматриваться как потеря или отходы – потому что, если бы до сих пор возможная избыточная стоимость от большего количества часов, проведенных на работе, досталась бы владельцу (никак при этом не влияя на их доход), у них может (в том случае, если они имеют как достаточную возможность влиять на управление компанией, так и у них есть гарантированная доля в случае ее прибыли)^[11] легко возникнуть ощущение, что они при таком «лишнем» отдыхе недостаточно используют свои возможности, дают конкурентам фору – и тем самым фактически «обкрадывают себя».

Хорошо видно, что фаза, когда недостаточное использование мощностей компании воспринимается внутренне работниками как «вред себе», является примерно моментом, когда стирается грань между «занятостью» и «свободным временем»; т. е. когда сотрудник впервые / только (и т. д.) «способен» считать компанию «своей» – и, следовательно, он своим активным участием в ней начинает увлекаться, как будто это его хобби (проведение досуга со «вкусом», «радость» и т. д.).

VIII.

Итак, о каких «улучшениях» я упоминаю здесь? Или же какое изменение они должны принести? Должны ли они быть больше о материальной справедливости или о личном счастье?

Несмотря на то, что руководство к материальной справедливости является теоретической основой социализации капитализма, приводящей к равному распределению «благ»,^[12] любому предложению пути к личному счастью должно, по моему мнению, предшествовать строгое размышление о роли и положении человека по отношению к процессу труда.

Это происходит не только потому, что мы тратим половину (а часто и больше) времени, когда не спим, на работу, но и потому, что рабочий процесс представляет собой самый разительный контраст с единственным реальным достоянием человека — его свободным временем. То есть время, в которое он может себя реализовать, максимально «испытывать и пользоваться» своей частной жизнью, т.е. «испытывать свободу».

В значительной степени (или в большинстве случаев) этот контраст соответсвует контрасту «комфортной» и «некомфортной» зон. Зона комфорта — это свобода, приватность и естественность, зона дискомфорта — обязанность и вездесущая большая или меньшая стилизация той роли, которая ожидается от работника в рамках рабочего процесса.

Поэтому работой в этом смысле вряд ли можно считать «развлечение», если оно у кого-то есть как работа, т. е. состояние, при котором зона комфорта заключается в том, чтобы находиться среди людей при любых обстоятельствах — потому что такая деятельность тогда доставляет больше удовольствия, чем «работа» в том смысле, который мы здесь имеем в виду. Известная поговорка: «Зарабатывай на жизнь тем, что любишь, и ты никогда не будешь работать» по-прежнему актуальна; однако это не относится к большинству людей. Либо по причине того, что они интроверты, личности, страдающие от дискомфорта на рабочем месте, скуки, тоски по дому или другой формы «оторванности» и т.п., либо по причине ощущения резкого перехода от «гражданского» к рабочему процессу, т.е. из состояния свободы в мод рабочего (т.е. в некую рационализированную, обязательственную, «навязанную» часть общества) некоторые ощущают работу как резкую противоположность неработе. Это «работа», которая (не только с точки зрения этого сочинения) становится чем-то, что человек вынужден делать, чему он может быть научился и в чем имеет некоторую практику, историю и навыки в выполнении, но с чем он себя не отождествляют, не находят в этом удовлетворения, это не наполняет его и не делает его счастливым, но у него нет выбора, потому что либо он не придумал ничего лучше, он не мог ничему другому научиться, либо ничто другое не давало ему возможности зарабатывать нужным образом. Таким образом, он попадает в «работу по заданию», где — чисто в смысле предложений вроде «теперь вы знаете, что такое работа», он «работал как заведeнный», «всю ночь мы там корпели за работой» и т. д. В частности: он выполняет сложную, предсказуемую (и, следовательно, скучную), часто монотонную, в основном ручную деятельность (или «работу»), для которой у него нет собственного вклада, кроме (в основном) ручных распоряжений, где он вынужден слушать, на которые он никак не может повлиять и в которых, кроме зарплаты или возможных штрафных отчислений, не имеет доли в полученной прибыли.

Поэтому возникает простой вопрос: не случайно ли начинается личное счастье в сведении к минимуму жесткого перехода между зонами комфорта и дискомфорта, или в минимизации всего «грубого» (т.е. «рабочего») опыта внутри дискомфортной зоны как таковой? Разве не достаточно для счастья просто чувствовать себя «как дома» даже на работе? И если да, то чего требует такое изменение?

IX.

В первую очередь необходимо исходить из расположений или требований человека: помимо той или иной дозы эгоизма, у нас есть еще и «меньшие» ценности, такие как «уважение к себе», «не навязывание себя», в то же время так же как «воля не унижаться», стремление «сохранить свою нравственную целостность», потребность в «уважении со стороны других» и т. д.; все это, если хотим, привито к некой «инерции движения», основанной, опять же, если хотим, на традиции, обычаях, на том «как это делал папа или дед» и т. д. Все это продолжает существовать здесь в той или иной форме более или менее (не)прямой или (не)разговорной коммуникации, которую одни люди могут сформулировать лучше, другие хуже, поскольку определенное долговременное психическое состояние присутствует у всех тех, кто постоянно подвергается большему или меньшему дискомфорту от «обязательной судьбы» быть разорванным из зоны комфорта в рамках регулярной работы.

Если мы перенесем эти исходные положения в реальность функционирования компании, мы, по-видимому, согласимся с тем, что даже в результате столь разных человеческих склонностей правильно, если лицом, представляющим работника становятся профсоюзы. Они должны играть ключевую роль в (совместном) установлении и контроле границ и правил того, как руководство будет относиться к сотрудникам, или что он не будет превышать или иным образом нарушать их.

Однако мы также согласны с тем, что вместо убедительной коммуникации со стороны профсоюзов (или формулирования некоего «общественного соглашения», которое должно быть оптимальным для профсоюзных переговоров с руководством компании), на практике в большинстве случаев мы имеем более или менее (неадекватная «оценка» или «разграничение» (а позже и инициативное введение, или без всякого обсуждения «установление») собственных правил со стороны самого руководства компании (собственника, исполнительного директора, топ-менеджмента, «эксперта по кадрам» и др.).

Столкнувшись с такой готовой вещью (или «бывши в нее брошены»), сотрудникам не остается ничего другого, как пассивно принять ее, или для любых возможных «обсуждений» или «переговоров» (пред)оставлены самим себе. Я не хочу во что бы то ни стало утверждать, что всегда все будет происходить так, что сотрудникам, совершенно не знающим своих прав, противостоит хитрый бизнесмен или представляющее его руководство. Однако факт остается фактом: в конструктивной форме линии (не)общения двух сторон пересекаются редко — а если и пересекаются, то в лучшем случае в отношении «коллектива», пользы «компании в целом», или в рамках некоего трехстороннего шоу, целью которого является доказать, что правовое регулирование и сосуществование государства, работодателя и профсоюзов — это действительно лучшее, что нам до сих пор удалось придумать. Тот или иной спектакль часто является не чем иным, как разрекламированным подтверждением того, что и государство, и профсоюзы «выполняют» свою работу, даже если ничего не согласовано, сделка никому не выгодна или они в конечном итоге отказываются от того, что требуется.

Показательно, что такое публичное выставление происходит, прежде всего, на крупнейших предприятиях – ведь они являются «опорные мачты» на попечении «капитанов промышленности»^[13]! При всей распространенности такой самопрезентации характерно и то, что только немногие из изменений, проводимых в рамках этих «торжеств мастерства по ведению переговоров», учитывают реальные интересы того или иного члена коллектива —и это при том, что повышение его удовлетворения должно, по существу дела, быть первоочередной задачей.

Результат этого (не)общения (в целом) и его трагикомическая неуклюжесть, примитивность, резко контрастирующая с теоретически высочайшей изощренностью исторически доступных нам средств общения (тогда как тот факт, что мы не можем или не хотим пользоваться их благотворными потенциал — другое дело), среди прочего, что компания любит, невозмутимо и ненавязчиво, следовать старым добрым привычкам (комплимент, диплом или золотые часы превращаются в ваучер на длинные выходные на двоих) или другим формам того, как расслабить запрячь осла или дать ему постоять, но в долгосрочной перспективе еще больше привязать его к компании: кофемашина, зона отдыха, фитнес, велнес, возможно детский сад, фирменный врач, психолог; если это корпоративный мир, возможно, со временем также добавятся университет, частная армия и т. д. – кто знает?

Определить, когда такая предписывающая («указная», властная и т.п.) система корпоративного «правительства» целесообразна (или где это «уместно», а где нет) — это более широкий вопрос.

Он по своей сути в некоторой степени связан с популярным «народным» разграничением между

«интеллектуалами» (с гуманитарным образованием) и
«инженерами» (с техническим образованием);

т.е. между теми,

кто работают «головой», и теми,
кто «делают настоящую работу» («создают ценности», «работают руками» и т.п.).

При этом (в логике этого разграничения) с одной стороны существующие

«интеллектуальные» компании (соответственно полагающиеся на интеллект – стартапы, некоммерческие организации, консалтинговые фирмы, корпоративные субкультуры и т.д.) всегда более или менее «в кайфе» (неограниченный запас кофе, возможность заниматься спортом в фитнес-центре; труд измеряемый, в значительной степени, скорее усилиями, затрачиваемыеми на выбор платья и нахождении своего места в паноптикуме отношений, а также больше, чем с точки зрения физического труда, требования к точности, производительности или результату неустанно «измеримы» заказчиком), по сравнению с ними
«производство», или промышленные предприятия (и неважно, относится ли это к автомобилестроению, производству бассейнов, микрочипов или к другому) постоянно находятся в более-менее «военном» режиме.

Жесткий режим царящий (в основном) там, где «настоящая работа» – это что-то

к чему любят «стремиться» левые,
- как до того как «взять власть» (в таком случае как идеальную среду для вербовки себе преемников),
- так после такого «поглощения» (как полезный производственный инструмент, из которого можно «дешево получить, дорого продать и сохранить прибыль» (или, возможно, использовать ее для затыкания дыр, вызванных санкциями со стороны «врагов революции», «прогресса»^[14] и т. д. .);
в котором чувствуют себя как рыба в воде все разные
- «кинологи, любители военной истории или развлекательные стрелки»,^[15] т.е.
- лица так или иначе «от природы» тяготеющие к патриархальной иерархии, уважению к порядку и власти, по натуре «правые». Таких людей притягивают такие действующие «порядки» магнетической силой. Предоставленные «очаги» четких авторитетных иерархий для всех тех из них, кто любит заявлять, что «должен быть порядок», также представляют собой своего рода желанное место бегства, ментальное убежище, дающее им спрятаться от негостеприимного, враждебного и сбивающего с толку хаоса мира и «там» находящейся, преобладаеющей демократии.

Эти люди, по умолчанию идентифицируя себя с духом своих компаний-производителей, а также часто готовы стать их ополченцами в случае, если что-нибудь (включая «чрезмерную» профсоюзную активность) «должно произойти», понимают – больше, чем любых «правых» или «левых» – в первую очередь просто «авторитет».^[16] Другими словами, единственная ось или линия (или дуальное существование),на которой они расположены, либо

наличие порядка (порядка, режима и т.п.), либо
его отсутствие (и, следовательно,
необходимость его установления).

Но разве склонность к авторитаризму тоже не является врожденной? Разве не является иерархическое общество и эволюционным идеалом, и а) гарантом эффективности и б) дефолтным состоянием всякой демократии, заблудившейся в тупиках выбора из тысяч выборов?

Изходя из сказаного, с одной стороны, предлагается немного «регулировать» (ограничивать, дисциплинировать, «спартанизировать») интеллигенцию: Интеллигенты, у вас много свободы, благополучия и вообще свободного времени для пустого, вольнодумного, свободолюбивого и свободомыслящего, антиавторитарного /а может быть, как сказали бы некоторые, даже ущербного!/) мышления! С другой стороны, мы могли бы попытаться ввести больше благосостояния, например, в инженерную, промышленную или офисную («столовую») сферы: мы до сих пор не заплатили за здравоохранение и социальную помощь? Пока не заплатили поставщикам? Необходимые запчасти до сих пор не производятся? Тогда почему бы не поиграть в театр вместо дневной смены? Какая-нибудь классическая драма, точнее комедия – а может, «В ожидании Годо»?

Ладно, может быть, это был бы слишком большой скачок, чрезмерное проявление социальной инженерии, попытка сбалансировать непримиримое (потому что по своей сути типологически разное). Однако не может быть, чтобы часть предложений по «улучшению» имела вид таких решений «из-за стола», где их авторы, например, выступая за рабочих (или работающих), в самом деле, на вопрос, встречали ли они когда-нибудь такуих, они были бы вынуждены ответить с долей честности так же, как тот знаменитый антрополог, который на вопрос, встречал ли он когда-нибудь живого «дикаря», ответил с негодованием: «Ради бога, только не это!»

Так, например, прогрессивный дух непринужденной обстановки на рабочем месте — скажем, инженерного — со временем позволит людям после обеда поваляться на диванах, прыгнуть в быструю видеоигру (в случае непосредственной «острой» скуки), или (в случае длительной – «невыносимой» – скуки») сыграть в обычный пасьянс на корпоративном компьютере. На этом первом этапе будут соблюдаться самые насущные физические и личные потребности отдельных работников, такие как право на отдых (если человек устал), но также частично с возможными совпадениями в области психологического благополучия – если существует риск того, что рабочий, например, в результате требований к точности реза, шлифовки или угла, испытает стресс.

Как только эти цели достигнуты, наступает второй этап. Это полное уважение к личностным характеристикам работников, т. е. также с точки зрения их психологического благополучия. В частности, постоянное последовательное внимание к тому, чтобы они не функционировали в стрессовой обстановке, не подвергались давлению, с ними не обращались несправедливо – начальник не повышал на них голос и они всегда получали инструкции со словом «пожалуйста». Если таким рабочим не удастся точно выточить требуемую деталь даже после сотой попытки, они будут иметь право на устную оценку, но ни в коем случае на удержание даже части заработной платы. С течением времени другие части некогда чересчур жесткой структуры можно видоизменять по мере необходимости – требования к рабочему времени могут быть снижены, в целях дальнейшего устранения стресса на более продвинутом этапе может быть убрана строгая иерархия, которая все равно постепенно теряет смысл. Точно так же, когда речь идет о требованиях к пунктуальности и командной работе: главной целью будет не напрягать сотрудников, т. е. терпеть не совсем точные детали и продукты скорее, чем кому-то грубить.

В рамках сохранения максимально возможной эффективности производства (и прежде всего конкурентоспособности по отношению к отсталым предприятиям, которые до сих пор работают «устаревшим способом»), создаваемую таким образом продукцию можно дополнительно разделить на а) годную к употреблению (чтобы не вызывать чувство вреда или несправедливость среди тех, кто их производил), или б) художественные (т.е. хоть и непригодны для дальнейшего использования, они являются проявлениями эстетической души хорошо отдохнувших, творческих и талантливых работников).

Результатом станет то, что (помимо экспонатов выставленных в фабричных помещениях или тематически специализированных галереях) пойдут на дальнейшее производство счастливые и отдохнувшие детали, созданные в хорошем настроении, в «безстрессовой» обстановке, детали, являющиеся продуктами радостного труда, протекающего в среде, в которой некомфортная зона трудового удела, тяжелого, бездушного и бесчеловечного труда сменилась комфортной зоной. Назовем такие изделия «веселыми зачапстями». Однажды их наверняка будет много везде – и не только в машиностроении, но и в градостроительстве или авиастроении! Словом, везде, где изначальное требование невыносимой аккуратности и связанные с ним правила будут окончательно и раз и навсегда сняты в пользу комфорта и покоя.

Веселые запчасти будут распределяться по другим компаниям в рамках отношений поставщик-заказчик (за которые будут отвечать отдохнувшие, расслабленные и всегда в хорошем настроении, никуда не торопящиеся покупатели, логисты, операторы, водители и техническое начальство), где они будут оценены аналогичным образом или дополнены другими веселыми друзьями. Триумфальным выходом станет техническое устройство, полностью — подобно «кофе справедливой торговли» или «мясу контролируемого разведения» — созданное в всегда дружественной, (морально) полностью прозрачной цепи благополучия и счастья.

Видение фантастическое и решение вроде бы в пределах досягаемости: но только до тех пор, пока авторы таких проектов не попытаются взлететь с самолетами, сделанными таким образом, чтобы на какой-нибудь «комфортной конференции» – где каждый может сказать, что хочет, как лишь бы это не ограничивало других и не вредило им – они похвастались тем, как гениально они все это придумали. Однако самолет, собранный из частей, образованных человеческим счастьем и радостью, в лучшем случае либо вообще не взлетит, либо (в худшем) упадет в полете. По мере того как он падает, многие из этих выдающихся теоретиков бесстрессового рабочего процесса через окно видят, как небоскребы рушатся на землю (они были соединены веселыми винтами) и машины, перманентно разбивающиеся на улицах (у которых тормоза, руль и дроссельная заслонка до смешного гибкие, расслабленные, не тугие и негерметичные). Теоретик, летящий на конференцию и находящийся на борту маленького падающего самолета, думает, что ему не помешал бы парашют; однако в сумке его нет, так как работник ткацкого комбината, ответственный за выходной контроль, как раз во время отправки посылки решил позаниматься спортом. На этом завершается весь апокалипсис, и мы просыпаемся от кошмара (вызванного избытком всего этого комфорта).

XI.

Поэтому очевидно, что всё необходимо в меру. Но где и особенно как ее искать в рабочем процессе?

Какой-то базовый уровень уважения, обращения безусловно, играет роль. С точки зрения работодателя (начальника, авторитета и т. д.) этот уровень, конечно, не должено быть глупым, слепым или каким-либо иным образом безусловным, с другой стороны, как это часто бывает, его подход не должн (постепенно) низводить сотрудников до простых инструментов для выполнения работы, по самой своей «природе» с ограниченным правом выражать свое мнение о чем-либо и заменяемых в случае необходимости; по-человечески в принципе ненужных.

Знание, чувство и готовность к подобному идут рука об руку с воспитанием и общим нравственным состоянием общества. Но, конечно, требовать какой-либо «реформы нравов» одновременно от всего общества и одновременно от его «капитанов промышленности» в одно и то же время, конечно, трудно; то есть от тех, кто, как и их предшественники, на продолжающейся дегуманизации «человеческих ресурсов» (т.е. на том, что эти «ресурсы» должны еще хорошо производить, но при этом не болтать лишнего и тем более не хотеть лишнего) основывали роль, которую сегодня они занимают в обществе (и кого общество то тут, то там подталкивает считать таких «капитанов» должным образом).

Как ближайшее предстоящее изменение (подцель, веха и т.п.), достижение определенного улучшения в этом направлении или нахождение определенного («нового») баланса, новой «сделки». Определенная цель может показаться простой: достичь того чтобы

работник стал счастливым;
ему нравилось бы ходить на работу; в то же время
его работоспособность все же была гарантирована – и поэтому и
результат, качество и эффективность всего рабочего процесса, или (всестороннее) «усилие».

Такое изменение возможно, но оно, вероятно, заключается в одной в принципиальной вещи: в «простой» передаче большего доверия сотрудникам, в искреннем стремлении к их развиватии и со временем просто оставить им управление компанией (но и с соответствующей долей его прибыли). Это один из конкретных способов улучшить не только свое «личное самочувствие», но и работу компании в долгосрочной перспективе и в подавляющем большинстве случаев.

Однако, именно здесь и лежит главное, чему противоречит данная идея.: она предполагает, что наши «капитаны промышленности» – добившиеся имущества, власти и влияния (помимо собственного трудолюбия, риска и ношения кожи) часто еще и благодаря некоторым специфическим (а как термин «специфический» уже предполагает не всегда обязательно только добродетельные) характеристикам по большей части очень специфического профиля личности «предпринимателя» – они должны кому-то доверять.

Но как я могу сделать что-то подобное «с чистой совестью», когда я настолько изощренный умник, что в конце концов полностью не уверен даже в самом себе?» — спрашивает себя предприниматель («капитан промышленности», олигарх и т. д.). В качестве альтернативы он продолжает: В результате того, как я вел себя до сих пор, я действительно могу убеждать себя в чем угодно и даже в это верить– но как мне совместить это с тем фактом, что для того, чтобы выжить (не только в коммерческом плане) я должен сомневаться во всем (и во всех) одновременно? А что, если бы другие начали вести себя так же, как я? Что, если есть какой-нибудь хитрец, вроде меня, которому я доверяю, а он просто злоупотребляет этим в своих интересах?

Мышление этого типа людей показано здесь и в ином свете: эти «адмиралы» (как и более мелкие капитаны) промышленности видят не только в бизнесе, но иногда и в своем общественном существовании в основном две, по существу черные и белые, взаимоисключающиеся альтернативы: одна из таких «крайностей» – жесткий режим, основанный на управлении людьми, производящими большую или меньшую (точнее) добавленную стоимость. Такие работодатели (помимо того, что они защитники собственного богатства) считают себя некими «высшими элементами», служащими для того, чтобы не возникала ситуация обратная (с их точки зрения) блаженному состоянии, которое здесь царит именно благодаря управлению со стороны этих просветленных существ – т.е. «вторая» альтернатива, представленная разделением, хаосом и всем плохим, что было бы, если бы не было просвещенных методов руководства этих исключительных предприимчивых (работодатель, защитник, надзиратель) личностей.

На практике мы имеем еще один пример метода «песочницы», наглядно показывающий, что ментальный кругозор современных экономических лидеров не позволяет нам видеть только эти две крайности: с одной стороны, тех, кто ведет, с другой стороны, тех, кого ведут. Возможность того, что сотрудники смогут управлять собой, или эффективная «самоорганизация» не допускается.

В то же время любой, кто проделывает хотя бы элементарную работу по рассуждениям и обладает чуть более утонченным чувством деталей, логики и «социальности», может видеть, что воспринимать мир как бизнес невозможно, так же как нельзя применять корпоративные манеры к реальности в целом. Вывод о том, что тот, кто не командует с лопаткой и в то же время ему не хочется иметь дело хоть с чем-то «видимым» (и уж тем более не хочет слушать командира с лопаткой в руке), пассивен или даже ни на что не годится, понятно неправильный, или до такой степени упрощенный, что само такое упрощение становится ошибкой: прежде всего потому, что такое направление совершенно игнорирует возможность существования третьего (или иного) варианта (пути, нюансов и т. д.), по которому может двигаться не только корпоративная организация, но и дух общественных дел.

На мой взгляд, что вызывает такое чувство у лидеров «старой школы» — будь то авторитаристов, чрезмерно дотошных или слишком педантичных микроменеджеров или им подобных «регрессоров», — это, в первую очередь, их (интуитивная, врожденная; возможно, «наученная») потребность постоянно видеть кого-то «в движении»; или, вернее, подозрение, которое возникает в тот момент, когда такое движение не было (бы) ими замечено. В своей слепоте такие «вожди» не признают, что только движение (т.е. само по себе, без смысла, возможно создающее «впечатление деятельности», что «делаю вид что работаю» и т. д.) не есть спасение; что спокойное размышление без подчинения руководящему авторитету — тоже работа; соответственно что сам простой факт того, что «кто-то с лопатой» встал во главе группы, не означает, что он хорошо командует, или что индивидуальная деятельность всех тех, кто не командует или не подчиняется его команде, может быть ценнее всего «организованного» (что такому «песочничному типу» нужно «излучать», или что он, хотя бы, хочет «вокруг себя» видеть и т.д.).

Как ни немыслимо для данного типа руководителя, чтобы работники могли (на любом уровне) организовать себя, еще хуже для него представить, что они будут – в случае совместной деятельности, направленной на получение прибыли, к которой, несомненно, относится деловая, предпринимательская или корпоративная деятельность – иметь право на участие в прибыли, созданной таким образом совместно. Помимо других черт характера, именно нежелание как-либо делиться или даже рассматривать такую возможность (даже если бы результатом такого разделения было бы повышение активности сотрудников, больше новаторства, усилий, целеустремленности и следовательно, и производительность, и эффективность, и конкурентоспособность — и, в конце концов, более высокие заработки для всех, включая собственника) для данных профилей личности характерно и типично.

С этой точки зрения практически все машиностроительные и промышленные предприятия, зависящие от дисконтной цены (а значит, и от диктата покупателей), могут рассматриваться и обозначаться как законсервированные очаги «старого мышления» (или заводы в руках восточноевропейских искателей ренты; латифундисты, контролирующие южноамериканское сельское хозяйство; среда мексиканской или китайской крупной промышленности; глобальные инвесторы любого происхождения и т. д. – короче, все такие производственно-деловые созвездия, продолжающие существовать в среде освященного государством работодателя деспотизм).

По той же причине прогресс не только возможен в основном в стартапах и (новых) технологиях, но история прогресса практически случилась в тех же условиях. Это, конечно, другой вопрос, где создается то, что обычно понимается под термином «настоящие ценности», но верно и то, что чем ближе мы к более консервативной производственно-хозяйственной или «рыночной» модели (частное лицо, наследник, реститутор недвижимости, машиностроение, промышленность и т. д.), это затрудняет вообразить какой-либо прогресс в области «благополучия и удовлетворенности сотрудников».

Таким образом, при более консервативном подходе единственным «позитивным» представляется то, что существуют самые большие возможности для улучшения — будь то значимая деятельность профсоюзов, обеспечение стабильности или «забота» о сотрудниках, чтобы их опыт, связь с работой и ощущение содержательно проведенного времени были как можно выше. Опять же, мы имеем дело «только» с техническим решением: как найти способы «получить от людей лучшее», так чтобы это в то же время происходило таким образом, чтобы гарантировать максимально возможную добавленную стоимость — и также обеспечить, чтобы прибыль, полученная благодаря этим ресурсам и их применению, была

как справедливо, мотивированно и устойчиво распределена между работниками,
так и реинвестирована таким образом, который был бы оптимальным между справедливым распределением и объективно необходимыми инновациями, направленными на дальнейшую оптимизацию производственного процесса?

С другой стороны, если наибольший простор для возможного совершенствования есть в классической («консервативной», «самодержавно-патриархальной» и т. п.) компании (типично: промышленной, а еще точнее: инженерной), не должны мы, на наоборот, смотреть с некоторой долей скептицизма на (особенно «легкие» — т.е. технологические, «неосязаемые», «виртуальные») стартапы? Потому что есть «общее» начало (группа людей «начинает деятельность» иногда бесплатно и т.п., т.е. аналогично, например, /не только жилищным/ кооперативам или другим предприятим «кибуцного типа»), скрытая опасность, однако, приходит вместе с ростом: в основном из-за конкурентного давления, распределения работы или человеческого фактора рано или поздно неизбежно приводят к моменту чувства несправедливости . Все это часто служит предупреждением (а позже, возможно, сопутствующими явлениями) более поздних «поворотных моментов» в «разделе власти» (заканчивающемся иногда получением контроля над изначально совместным проектом; или к нему — только в фаталистическом духе классической греческой трагедии — часто неминуемо направляющемся).

К сожалению, даже здесь побеждает стихия джунглей, прагматически «ящеричный» мозг и инстинкт выживания сильнейших; и хотя принципы, задаваемые тому или иному стартапу, как можно благородны, как и любое другое человеческое сообщество, его участники также подчиняются (все тем же) принципам (процессам, стихийным социальным или «общинным» механизмам и т.) таких как образование «феодов», уловок и афер, или «странных бухгалтерских / учетно-правовых темных уголков», которые рано или поздно возникнут везде, где (в самом начале, возможно, еще совместно) обращаются деньги. Даже в таких «благородных формах» бизнеса в большинстве случаев все равно ключевая доля достается наиболее смелым, импульсивным и наименее щепетильным.

Поэтому неудивительно, что вместо функциональных хозяйствующих субъектов, основанных на самоорганизации тех, кто является их непосредственными участниками (члены кооперативов, «акционеры» стартапов на основе равенства или работники «классических» предприятий, реформированные хотя бы в интересах работников в процветании таких предприятий), если им не предпочтительно, так хотя бы как функциональная (их) альтернатива в качестве эквивалентного варианта представлено видение, основанное на новом общественном согласии в виде (с одной стороны)

роботизации (где работодатели заменяют работников; и (с другой стороны)
свободного времени (которое сотрудники, которые таким образом становятся ненужными, получат как бы в обмен «за это»).

При сравнении обоих вариантов все же ясно, что если в первом случае останутся (латентно более равные, обогащающеся и т. д.) рабочие в состоянии труда и общественной активности, то во втором случае существует опасность того, что они сначала будут исключены из рабочего процесса (привычки, навыки и т. д.), что также будет прямым следствием их вытеснение на обочину, их «нейтрализацию» с точки зрения общественной жизни, непосредственно связанной с рабочей средой (обмен информацией, способность организовываться, но и вести переговоры, забастовки и т. д.).

XII.

С некоторым преувеличением мы указали на одну крайность. Другими словами, тот факт, что крайности не ведут никуда и что так, наверное, тоже не получится. Однако в ходе имевших место до сих пор дебатов прозвучало одно незаметное, но важное ключевое слово – конкурентоспособность.

В то же время все мы знаем, где создается не только она, но и все, что с ней связано – и да, не потому, что рабочий, производитель или его работодатель хотят совершенствоваться, потому что им это нравится или есть какая-то другая внутренняя мотивация. Это не из-за добровольности, а как раз наоборот: это потому, что если они не будут такими (то есть «невольно» будут становиться все лучше и лучше), клиент будет покупать в другом месте. Так что это (в основном) из-за принуждения.

Это интересный парадокс, потому что по сути свободный, наслаждающийся своим свободным временем (а значит и максимумом того, что у него есть) и проходящий свободный выбор (в другом месте) работающий, решивший стать покупателем (т.е. купить товар или услугу), стоит в начале принудительного процесса со стороны работодателя в направлении его работника. В другое время и в другом месте чужой работник своими требованиями, отождествляемыми с такими ценностями, как свободное время или свобода выбора, в другом месте вызывает давление на другого работника.

Мы знаем, что неравенство сопровождает человечество с древних времен, оно является основой его иерархии, а значит, и определенного порядка. В то же время оно не только основа, но и сущность уровня превосходства одних (эксплуататоров, феодалов, рабовладельцев, колонизаторов, империалистов) над другими. Она достигается, между прочим, постоянно возрастающей деловитостью, смекалкой, силой, хитростью; иными словами, способность «соперничать» с другими, вести себя по отношению к ним конкурентно и т. д.; быть конкурентоспособным.

То, что одни считают успехом, всегда компенсируется потерями других, «неудачников» (в данной области или направлении). Не только на экономическом уровне существует перманентное стремление к «успеху», которое всегда приводит к вытеснению того или иного («конкурента») с его позиций. Успешный бизнес для одних означает потерю возможностей (продаж, рабочих мест, средств к существованию и т. д.) для других.

Таким образом, совершенно очевидно, что не только гротескно-абсурдный пример общества «веселых запчастей», но и ряд таких «упорядочивающих» давлений имеет потенциал начать накапливать последствия и воздействия не менее значимой социальной значимости.

Как и в случае с веселыми запчастями, здесь, вероятно, необходимо найти золотую середину. В то время как отдохнувшие и свободные рабочие, производящие детали для самолетов, «максимум» вызовут крушение самолета, капитализм, «эффективный» по самой своей природе, постоянно и нерегулируемо ведет к тотальной катастрофе — войне.

Такой катарсис однако не наступает «сразу» или «вдруг» и т. п., а обычно имеет свою градацию, свои симптомы или «фазы».

XIII.

Одним из наиболее типичных признаков того, что компания или целая отрасль готовы встать на такой путь, является включение (квази)военного жаргона в обычное выражение менеджмента. Такая «смена дикции» часто остается (для самих участников) незамеченной и обычно идет рука об руку со все возрастающей «эффективностью» всего процесса, восприятием конкуренции как (даже антропологической) оппозиции («целостному», единому) «мы», или, возможно, с («экспансивным», «грабительским» и т.п.) вытеснением других с рынка. Иными словами, это ситуация, когда лица без какой-либо военной подготовки путем ряда как реальных процедур, так и подсознательных стимуляций убеждают себя в том, что они не только руководители, но и полководцы или лидеры, явно готовые к бою, жертвам и потерям.

С этим связана одна пресловутая черта, которую можно вспомнить в некотором упрощенном перефразировании: если демократия хотя бы теоретически (и более или менее) присутствует в свободном, «неработающем» обществе, то — уж точно на практике — она не присутствует в (скрепленных трудовыми обязательствами и обязанностями) компаниях. Другими словами: компании являются одним из последних, исключительно стойких форпостов (освященных демократическим порядком) диктатуры.^[17]

При этом речь идет не только о…

«внутреннем» принципе управления управляемыми, или (в «лучшем» случае) появлении мелкосиловых «феодов» (ловкость, хитрость и жадная свирепость, всегда существовавшие расчетно-правовые сговоры с помощью напр. «знакомого в министерстве», «Сашеньки из дирекции», «друга в налоговой инспекции» и др., которые в сочетании с добросердечным, бесхитростным болванством окружающих очень быстро иерархизируют окружение компании изнутри),

… но также о определенных

внешних (социально-правовых) факторах, для которых (по крайней мере, в Восточной Европе) были положены основы 1990-х: увлечение либерализмом в сочетании с прагматическим утилитаризмом мышления тех, кто «владел информацией», «тяга к цели», необходимое малое количество совести, влияние даже на определенную власть, которую они поддерживали (например, доля бывших ополченцев — этих чешских или восточноевропейских аналогов иранских «басиджей» — в приватизации и т. ).

Данное высказывание возвращает нас окольным путем к одному и тому же – или в некую более глубокую суть: фундаментальные, большие процессы не об идеях, правых или левых и т. п., а в первую очередь об авторитаризме – т. е. что и как убедительно кто-то отстаивает против кого / других в обществе (также, как это называют, «завоевает» /то или се/ и т. д.); т.е. об упомянутом выше «двойном делении» примерно по «практичности» (не/изысканности, не/хищничества и т.п.) каждого «товарища».

В то же время это все тот же принцип – для которого то, как проявляются его симптомы, только облегчается в корпоративной среде.

Как только (практически любой) человек в среде компании (предпринимательской, коммерческой, корпоративной и т. д.) станет «понимать» или отождествлять себя с такими понятиями, как «стратегия», «тактика», «операция» или «экспансия» (и таким образом для планирования своей и чужой работы такие понятия начинает использовать), в тот же момент он начинает подсознательно подтверждать себе, что он не только простой солдат, но и грамотный человек в чине офицера, настоящий стратег. Тем более, если во время «штаб-совещаний» (или на «заседаниях штаба» и т. п.) он садится с коллегами или все они каким-то другим образом слоняются вокруг стола, чтобы (не только «показать»), но «доложить» новейшие «сведения о конкурирующих соперниках» или, возможно, «деталях планируемой операции».

В большинстве случаев такие совещания являются коллективным ритуалом идиотов, которые подтверждают друг другу, что то, что они делают, является чем-то исключительным. С социологической точки зрения это тем не менее прекрасный пример того, как коллектив «делает культуру» — которую он в основном образует спонтанно, формулирует свои собственные ритуалы, сам наносит на карту пространство и создает вехи ясности в путанице, тем самым давая себе и своим членам ощущение неподвижной точки, ориентиров, а также, по-видимому, и определенности. В любом случае о представляется, что все более типичным и характерным признаком такой деятельности является то, что серьезность процесса обратно пропорциональна выразительным символическим средствам, используемым для данного процесса.

XIV.

Если бы мы могли примерно согласиться с тем, что…

кто может усвоить (и прочно удержать в голове всю ученость средней школы, т. е. в ее целостной форме и предметной всеобщности /которая потом в академии притупляется, потому что она дальше специализируется/), тот в основе своей гений; кто может сделать то же самое с учебой второго уровня начальной школы, тот отличник колледжа; а кто с учебой первого уровня, тот вполне готов к жизни,

… мы должны впоследствии заявить, что

элементы менеджерской экспрессии, из которых склеен весь культ (или культура) управленческой мистики, колеблются где-то между детским садом и садиком: явно доминирует четкая, наглядная культура (графики, power-point, конверсионные воронки и т.п.), кое-где прерывается той или иной аббревиатурой (чаще всего о размере и форме междометий). Там, где у младенцев есть «ням ням», «традада», «трам-пам-пам» или «брм-брм-брм», есть, например, B2B, GDPR или CEO. На этом ментальном горизонте эти «окостюмленные», усыпанные драгоценностями люди двигаются с мрачными, сосредоточенными, серьезными и освященными лицами — как члены какого-то малоизвестного тропического культа — порхая от коуча к графику, от графика к генеральному директору и от генерального директора обратно к коучу… и снова и снова.

Из приведенной картины видно, что пока где-то в недрах общества кто-то создает истинные, точные и «жесткие» ценности, мозг социального динозавра (по крайней мере, в какой-то степени) контролируется индивидуумами, проявляющими многие признаки инфантильности; тем не менее, они изо всех сил стараются быть взрослыми.

Знакомьтесь: это – конечно, не только, но часто – члены топ-менеджмента.

XV.

Однако многие выдающиеся «деятели» политической, силовой и/или военной истории были как минимум противоречивыми, а скорее пограничными психопатическими типами, реальный и существенный источник страданий, связанных с их действиями, всегда шел на счет того или иного члена управления (т.е. «лидеров», что касается иерархии власти расположенных чуть ниже таких личностей), которыми окружали себя такие «главные лидеры». Причиной, как правило, было определенное сочетание так называемых «положительных» – пусть каждый судит по себе – качеств данных «топ-менеджеров», таких как

«целеустремленность» (но к какой цели?), «настойчивость» (к чему, в чем?) или верность (с каким морально-этическим акцентом?) с одной стороны; с другой стороны одновременно часто также
прямо инфантильные качества: детская жестокость, капризность, эгоизм, холодная логика и безжалостность без перспективы, возможно, с долей злобы, мстительность, удовольствие от мучения, других, радость поиздеваться над ними, наслаждение их страданиями и стрессом и т. д.

Именно такие персонажи околачиваются вокруг войн, или их происхождения и первых или наиболее интенсивных фаз; с наступлением затишья они разбегаются, прячутся или растворяются в обществе под видом «нормальных людей» или «порядочных граждан» и все снова идет своим чередом.

Однако при полностью пульсирующем капитализме (т. е. времени, когда обществу, после любых упорных лишений, удалось снова встать на ноги и когда оно вновь обретает убеждение, что «хорошо будет всегда»), эти самовозвеличивающие личности часто формируют умственный горизонт корпоративного, финансового и промышленного мира, и во многих случаях они действительно избалованные и эгоцентричные малыши; но с потенциально полностью заряженными пулеметами с пальцами на спусковом крючке. Поэтому я не говорю ничего нового, когда говорю, что последней стадией капитализма всегда является неизбежная война.

Описанное здесь развитие можно предотвратить загазовкой рынка и, в конце концов, небольшими, невидимыми войнами – банкротствами физических лиц, путем обращения взыскания на заложенное имущество, снижением покупательной способности рабочих, затруднением доступа к жилью и т. д. Или же если государство достаточно лениво (в то же время идеологически (или же политически) склонно к бизнес-классу), путем интервенций с его стороны – девальвацией валюты, бессмысленными инвестиционными стимулами, благоприятствованием транснациональным компаниям и вообще работодателям, все это при одновременном пренебрежительном отношении если не к работе, то уж точно упуская из виду или более или менее прямо высмеивая статус занятости и т. д. Только не вкладываться в инновации, повышение добавленной стоимости и тому подобную ерунду! Это означало бы задолженность (а значит, и риск проигрыша на выборах), или (и это еще хуже) возможное повышение квалификации, компетентности, навыков, образования, а также уверенности в себе и напористости населения – а значит, и риск создать злейшего внутреннего врага: люди, которые знают, чего хотят, способны сформулировать это и в то же время добиваться этого!

С этой точки зрения в 1990-х было еще красиво и все шло как по маслу – с момента крупного конфликта (не говоря уже о «войне») прошло относительно далеко. Уровень цен, унаследованный от времен социализма (когда все производилось задешево у себя на родине, еще легко продавался на конкурентной основе за границу, учитывая мировые цены, все же оставляя большую маржу для наиболее агрессивных из участников), сулил жирные годы всем ново-капиталистическим владельцам феодальной рабочей силы. Никто из них не хотел думать, что, как и везде, когда-то только что удобренный пар будет постепенно выпасаться и различия будут стремиться к выравниванию. Таким образом, хищникам, получающим все меньшую и меньшую прибыль, приходится сталкиваться с конкуренцией со стороны своих (все более образованных) людей.^[18]

Поэтому они либо ищут новые экономики, которые сейчас лежат «под паром» (например, Северная Корея, Куба и т. д.), либо испытывают стресс. Реальность, отягощена все возрастающей фрустрацией невозможности найти «дешевые ресурсы» и «получить более высокую (или хотя бы такую же) прибыль» (причем эта невозможность является лишь оборотной стороной того факта, что у все больше и больше людей «дела в материальном плане все лучше и лучше»), ведет ко все более недальновидным действиям, решениям, экономическому давлению на политику и т. д. При все возрастающем напряжении, вызванном все более ощутимым ограничением вложений, экономико-социальная атмосфера входит в спираль, симптомами которой вскоре становится решение чужих проблем, попытка перехитрить «другого» или других, изношенная атмосфера и демонстрация мускулов: достаточно искры для такого созвездия, и рождается конфликт.

XVI.

Если же говорить о конкуренции, конкурентоспособности, пути к войне и менеджерах, то, однако, нельзя винить только их. Также необходимо учитывать более широкий контекст, в котором (уже) действуют данные менеджеры. В результате мы всегда говорим о бизнесе, успешном и функционирующем — ведь о каком еще бизнесе говорить, чтобы изобразить на нем какие-то нужные связи, как не об успешном? И успешны, можно сказать, все, кто (по крайней мере, в данный момент, потому что никто не знает ни дня, ни часа) держатся на ногах. И даже если они не работают на 100% или сталкиваются с кризисом или другим вызовом, они все равно являются средой, в которой есть не только менеджмент, но и кто-то, кому они принадлежат, кто – в отличие от управляющих ими менеджеров – руководит ими, несет ответственность для них в целом, их «хозяин». Именно это подводит нас к одному из «архетипов», с которым мы будем продолжать работу, — личности «предпринимателя».

Предприниматель — ключевая фигура, стоящая у истоков любого успеха, тем более так называемого «успешного бизнеса», «успешной компании» и т. д. Он сочетает в себе несколько исключительных черт, которые — вместе и в определенном специфическом сочетании — составляют основу то, что можно назвать чуть ли не (выше упомянутым) «архетипом».

Помимо несомненного честолюбия, тяги к приключениям, желания «что-то испытать» или «присутствовать (на чем-то особенном)» (или заполнить внутреннюю пустоту или просто потребность «что-то в жизни сделать», «чего-то в жизни добиться» и т.п.), это человек, который

либо несложный по своей сути, а потому и бесстрашный; это делает его свободным от фамильярности с возможными более широкими контекстами, а значит, и рисками. Может быть, поэтому он вступает в дело без больших стеснений и малейшего страха, или использует предпринимательскую деятельность (ту самую «занятость», т. е. «бизнес») для заполнения внутренней пустоты, воспринимает это как «божью волю» или даже иного рода «высшую миссию» и т. д.

Однако в то же время речь может идти и о человеке, который

в чем-то привилегирован (по власти, связям, положению и т. д.) или, наоборот
исключительно одаренный или даже гениальный;

Как вариант, речь идет о

некотором сочетании всего вышеперечисленного.

Если такой человек выходит на рынок в нужное время и при правильных обстоятельствах (и если он хотя бы в принципе трудолюбив и целеустремлен), то поначалу кажется, что все идет «само собой» и хорошо. С течением времени – или с прогрессирующим присутствием на рынке – обычно ситуация усложняется. Тем более, если предприниматель пытается выжить на рынке без каких-либо улучшений и нововведений (которые в меньшинстве являются результатом его собственного внутреннего творчества, а в большинстве являются лишь вторичным отражением стимулов и давлений, поступающих извне). Компания, действующая таким традиционным образом (или компания с такими «обычными» ожиданиями), неизбежно переживает ту или иную форму кризиса — внутреннего (рост цен и неспособность конкурировать, мало инноваций, небольшая добавленная стоимость, упорная зависимость от клиентов и / или поставщиков; или и то, и другое и т. д.), внешнего (фора других, давление государства, налоги и т. д.), или «комбинированного» (несколько факторов сразу).

За этим «внешним» давлением следует предпринимательская (или «предприимчивая») рефлексия в виде внутреннего давления — после (в основном тщетных) усилий по рационализации, которые сами по себе обычно влекут за собой увольнения, грядут новые, еще большие увольнения, за которыми следует принуждение и принуждение, испорченная атмосфера, страх). С другой стороны, мало кто (по крайней мере, если они предприниматели «старой школы») выбирают кредитные инновации в качестве решения на данном этапе — это риск. Хотя такой человек пришел в бизнес с осознанием необходимости идти на риск, он оценивает его как несоразмерный или как (возможно) позолота корабля, который все равно идет ко дну (или которому грозит реальная опасность).

Последний этап – это давление изнутри компаний , которое может быть двух видов. Прежде всего, это попытка получить преимущество в более чистой или менее чистой форме лоббирования (законы, подкуп, отчаянные усилия, займы, вбивание клина клином и т. д., задолженность). Как только это терпит неудачу, наступает состояние, когда

с одной стороны накопилось избыточное давление (гнев, разочарование, сожаление об упущенном времени и неудавшемся проекте, деньгах и т.д.),
с другой стороны, предпринимателю есть что терять, и ему не составит труда сыграть вабанк.

Здесь мы находимся в фазе, непосредственно предшествующей, в общем плане, насильственным действиям; в конкретном плане — всему, от вооруженного запугивания, через похищение и вымогательство, вплоть до убийства; по большому счету, вооруженному конфликту или войне.

В то же время, о чем это было? В финале о том, что большие планы маленького Жени не сбылись. Потому что этот маленький Женя – то есть специфическая смесь наивности, желания и почти детского упрямства, с которым предприниматель убеждается в том, что он имеет право на достижение своих целей – стоит практически за каждым «большим» проектом. Тот факт, что какая-то форма ограничения (даже если это может быть просто отсутствие страха или ограниченная способность его чувствовать) иногда может привести к розам, а иногда к аду — это уже, скажем так, «магия свободного рынка».

В то же время эти сценарии должны касаться не только компаний, так или иначе не занимающихся инновациями, столкнувшихся с проблемами или откровенно хромающих, но и вполне «процветающих» форм бизнеса, или любых изначально благородных проектов. Производство часто ведет к разрушению, экология — к лицемерию, разнообразие — к причудливости и расточительности, изобилие — к расточительности. С другой стороны: кто судья? Так называемое здравомыслие? Честно говоря – и принимая во внимание, что «здравый смысл» понятие не только относительное, а прежде всего очень расплывчатое (или в лучшем случае значительно субъективное) – мне кажется, что в этом перетягивании каната дело касается не столько здравого смысла, сколько, в дополнение к тому, до какой степени его обладатели сильнее, хищнее и агрессивнее своих конкурентов, или «других».

XVII.

Как мы видим, этот сценарий представляет собой некую другую крайность по сравнению со сценарием, построенным на «весёлой запчасти». В то время как веселая запчасть привела к проблемам (но, возможно, также и к постоянно устойчивой жизни, хотя в немного требовательных условиях – то есть в основном /на пути/ к социализму, каким он был или куда на самом деле «реальный социализм» пошел), капитализм имеет тенденцию накапливать обиды, потери и разочарования; и, наконец, к конфликту, беспорядкам или войне.

Так и с нашей темой социализации: где мера, как далеко она может зайти? То есть таким образом, чтобы при этом сохранялся максимум того полезного, что предлагает творческая, долговечная и «стихиями рынка» проверенная работа, возникающая в среде свободной, ничем не ограниченной «конкуренции»?

Подводя итог, можно сказать, что «социализация капитализма» (или под «социализацей капитализма» можно понимать)

устранение (или хотя бы минимизацию) некоторой (нежелательной) случайности, возникающей в результате «слишком нерегулируемой» (рыночной) «конкуренции», основанное на («тихо присутсвующих», «молчаливо сформулированних» и т.п.)
требованиях масс («коллектива» или «коллективов»), направленных на
получение чувства спокойствия, вызванного увеличением предсказуемости благодаря
«оптимальной» функциональности соответствующих (социально-реальных, физических) институтов, которая
достигается путем «научно обоснованного» выявления пересечения оптимальных социальных, демографических и экономических процессов, и т.п.

Но даже при всей этой великой красоте вопрос все тот же: где или из чего «состоит» (или «покоится») в таком «наилучшем из возможных» миров индивидуальное удовлетворение?

При этом основой максимальной возможной «дозы счастья» для максимально возможного числа людей может быть «простой» критерий не обогащения за счет других ради своего счастья – т. е. в отличие от того, что делает «успешный» предприниматель. Я имею в виду не только материальные блага (ибо правда, что где есть выгода одного, там потеря многих), но в значительной степени и духовные блага. Да, если речь о них, то, наверное,

трудно отрицать Кар(о)ла Чапека, Готта или Полака, которые благодаря своему таланту, удаче и зрительскому вкусу узурпировали значительную долю того, что определенно могло быть более равномерно разделенным культурным пространством писателя, певца или спортивного комментатора, в котором вместо этих трех наиболее выдающихся чехословацких олигополистов мог двигаться гораздо более сбалансированный спектр менее одаренных, но более равноправных индивидуумов^[19]); однако, безусловно,
можно требовать уменьшение диспропорции пресыщенного благополучия, с одной стороны (капиталист, собственник, предприниматель, менеджмент и т. д.), и унылого труда, чувства недооценки или даже эксплуатации, с другой стороны (служащих, рабочие, рабочие, прекариат).

Некоторое «упрощенно обобщающее» решение находится

в лучшем «распределении» участия в принятии решений компании,^[20] а также
в доле его прибыли, а также
в «распределении» и использовании свободного времени.

Однако на любые более субъективные нюансы (или потенциальные «более мелкие» источники индивидуального счастья) всегда будет труднее повлиять — хотя бы потому, что «счастье» не может быть упорядочено социальным расчетом, а также не может быть связано с рабочим местом или свободным временем как таковым. Здесь всегда есть то, чего боятся социальные инженеры и что в принципе можно свести к «человеческому фактору» — может быть, не в обычном смысле, т.е. как причина непосредственного ущерба, а скорее как причина «длительного» развития затяжных затруднений, коллективной флегмы, несовместимости или раскола.

Речь идет о парадоксе некой «предельности» счастья: романтик, альтруист или бабник в конечном счете счастлив по-другому, чем игрок, массовый убийца или патологический накопитель, а также жертва прекаризации или потребитель тут и там разбросанных «крох счастья». Многие не находят источник своего личного благополучия в жизни; даже если некоторые его и находят, то боятся к нему идти или ищут причины, по которым это невозможно. Другие пытаются, но терпят неудачу. Третьи утверждают, что нашли его, но либо просто дезориентированы, либо лгут, либо не понимают, о чем говорят. В результате большинство людей работает просто потому, что они работают; потому что, если бы они не «работали», они бы умерли от голода.

Такое функционирование хорошо для определенного процесса, который может их контролировать и нуждается в их организации и дисциплине; для них определенная форма смирения (ибо что еще смирение, если не свернуться клубочком в скорлупе повседневности, вместо того, чтобы искать свое счастье?) хороша — (и) благодаря ей смирившийся вынужден работать; по крайней мере на какое-то время. По истечении этого времени дисфункции начинают проявляться полнее: будь то уход в отставку (называемый окружающими «потеря аппетита к работе»), возникновение ссор внутри коллектива или бунт против системы как таковой (это не обязательно быть диким, обычно человек просто как-то выгорает (что-то уничтожает, разбивает или брызгает, кого-то ударит кулаком или посылает куда подальше; впоследствии – или даже без такой сопутствующей драмы, т.е. «по-тихому» – «уходит», и так далее.

Так что стоит задуматься: хотя мы и не можем помочь людям в этом, мы также не можем в полной мере предложить это на работе (или мы не будем автоматически улучшать это, улучшая ситуацию на рабочем месте) – действительно ли стоит нанимать кого-то за такие мрачные перспективы?

XVIII.

Представляется, что помимо «золотой середины», все более убедительно вырисовывающейся как некая идеальная цель (хотя мы не знаем, как до нее добраться, мы по крайней мере знаем как этого не делать, или в какую сторону не идти), также необходимо иметь (дальше) в виду факт постоянной «конкуренции». Что практически означает, что раз «винтики» пришли в движение (а они до сих пор в движении), никто и никогда никому не даст «лишнего времени» для решения всех своих временных или долговременных неурядиц – как раз наоборот: жизнь и практика продолжается, и все эти «боли» (включая затронутую здесь тему и практический путь к ней) должны решаться только «на ходу».

Если мы осознаем весь этот контекст, то общий вопрос будет таким: как получить сотрудников, которые довольны и с нетерпением ждут начала рабочего дня, но при этом остаются конкурентоспособными? Альтернативно: как сохранить конкурентоспособность при социализированном капитализме?

Было бы неплохо начать с расшифровки того, откуда берется конкуренция. С точки зрения хозяйствующих субъектов, компаний или их управленческого руководства, собственников и т. д. (хотя бы потому, что их точка зрения — единственная, имеющая наибольший смысл) мы также можем определить конкуренцию как отражение (или следствие проекции), или реальное «внедрение» клиентских и собственных «идеалов» в (реальность) рынка, или рыночно-производственный и маркетинговый процесс.

Если мы подумаем об этом, то обнаружим, что из наших ценностей, которые достаточно расслаблены и нерегулируемы, чтобы — хотя и не всегда обязательно с нашей точки зрения, но, может быть, «только» с точки зрения производителей — заставить нас делать все большие улучшения, вызванные не только нашим комфортом, но и искусственно созданной потребностью в потреблении. В то время как в среде конечных потребителей эта

потребность стимулируется рекламой, которая – по крайней мере с точки зрения тонкости, с которой она манипулирует получателями того, что сообщает – в основе своей не регулируется,

… на стороне бизнеса

является ее столь же возбужденной аналогией культ роста (или «оборотов»; возможно, соединенных сосудов «оборотов и приростов» как основных показателей дальнейшего субсидирования банками деятельности компании).

Я не думаю, что преувеличиваю, если сравниваю навязчивую идею о необходимости «роста» с аналогичной позитивистской фиксированной идеей об измеримости всего (в том числе и спортивных достижений) или с фундаментально «фаллическим» характером многих архитектурных, скульптурных или других художественных интервенций в публичном пространстве: если мы оставим то, что «банки требуют этого роста », все формы производства «восходящих кривых», исключительных перформансов, небоскребов или «исторически новаторских» актов являются в первую очередь проекцией доминантно настроенного, всегда авторитетно превосходящий в определенной степени, чрезмерного эго.

Тем более что хотя с времен Кейнса экономика хоть как-то регулируется (или более «статистична» и т.п.), практически ничего из этого регулирования не касается ни рекламы (как средства искусственного вызывания чувства потребности), ни культа роста, ВВП, производительности «на душу населения» или любых «сравнительных» значений. Таким образом, можно сказать, что хотя безумие необузданной экономики было несколько приручено – не было нивкоем случае предпринято никаких усилий, чтобы укротить преклонение перед теми ценностями, которые вызывают безумие, связанное с этой необузданной экономикой.

XIX.

В то время как мы, таким образом, нашли (возможно) лекарство от симптома, мы упускаем из виду суть недуга – постоянно обновляющуюся, теперь уже «сотую» версию (позитивистской по своей сути) веры в то, что «все может быть измерено» – а если можно измерить, то в этом можно «стать лучшим». Хотя мы, вероятно, можем согласиться с тем, что когда все думают, что каждый может быть лучшим, неизбежно наступает некоторая форма «безумия».

Внимание: когда я сказал «недуг» (и если я впоследствии имел в виду «излечение»), я имел в виду не какое-то «регулирование» или «запрещение» улучшения, а скорее необходимость постоянно обращать внимание на отсутствие определенного «этико-философского» взгляда на разного рода экономические «культы», что стимулировало бы настойчивую, плодотворную, объективно обобщающую и убедительную дискуссию, в конце которой могли бы быть хотя бы частичные изменения законодательства – которые впервые не воспринимали бы обсуждаемую здесь одержимость ростом как «цель», а скорее (критически) рассматривали бы ее как «проблему».

Со временем одержимость экономическим ростом может, например, подняться до уровня, аналогичного запрещенному в других местах «праздному образу жизни и подстрекательству к нему», подстрекательству к употреблению наркотиков, оружия, алкоголя, азартных игр или порнографии, также как и их продажа или потребление. И если это должно быть крайним, то хотя бы правильное образование о том, что главное удовлетворение или экономическая активность (или лучше «рост» или «устойчивость»), могло бы хотя бы попасть в школьную программу в соответствующей форме.

Такое могучее социально-интеллектуальное «умодвижение», возможно помогло бы если не переопределить значение термина «конкуренция», то «хотя бы» сместить приоритеты: в идеале, чтобы целью становилась не «эффективность» и «конкурентоспособность», призванные «обогнать», «расширить», «занять» или «вытеснить» на пути к «получению прибыли», а другие ценности – возможно, наилучшее соотношение приемлемого качества, постоянной устойчивости и постепенного развития. Т.е. такие сценарии развития, которые как

помогают избежать ошибок капитализма, который своей изменчивостью, колебаниями и неравномерным распределением богатства постоянно создает все более утолщающуюся почву для конфликтов или войн, так и,
таким образом, обеспечит, чтобы любая другая форма «удобного» социализма не была удобной непродуктивно (или удобной в таких точках, что из-за них все проигрывают).

Таким образом еще раз подтверждается справедливость — но пока лишь общего — утверждения о том, что лучший путь — найти компромисс. Мы можем

либо попытаться найти его в идеальной форме, а затем «прописать» условия получившегося состояния и «навязать» его повсеместно через постепенное изменение («обобществление») капитализма, или
либо мы можем постепенно искать ту самую «рабочую температуру» капитализма, с надеждой, что каждый из компонентов капиталистического целого рано или поздно начнет радоваться.

Однако это вряд ли произойдет, ибо капиталистическая система не раз доказывала, что для поддержания себя она способна на частичные «потери» (или «жертвы» — в том числе в виде так называемых «социальных», «солидарных» или «благотворительных» мер и др.), возможно равные возлияниям или улучшениям (по аналогии с отвлечением при помощи метода хлеба и игры). Однако он прибегает к ним только для того, чтобы выиграть время – чтобы усилить свою вездесущность на основе подпитки хищничества одного по отношению к другому, параллельно – замалчивание образования, просвещения или воспитания, направленных на укрепление нравственности и нравственности, которые являются наиболее действенной профилактикой такого развития.

Итак, мы фактически вернулись к ослику, или сам осел немного продвинулся вперед – сейчас он на том этапе, когда он был куплен и чувствует себя хорошо. У нас есть случайные проблески «человечности», благополучия или «отдыха», главная цель которых, однако, состоит в том, чтобы создать впечатление, что «положение (адресата) на самом деле не так уж плохо».

Это сочетание сахара и кнута, хлеба и игр или еще одна форма «разделяй и властвуй», которая вырабатывалась годами. Только с ростом числа людей и способов их взаимодействия меняется соотношение его компонентов и их роль в общей смеси. Тогда достаточно – в соответствующий период и культурную вариацию – распылить его, как веселящий газ – или душистый инсектицид – на то или иное спотыкающееся сообщество (за которое отвечает тот или иной «администратор по хлебу и играм»).

Ослы, при взгляде сверху напоминающие муравьёв в муравейнике, радуются запаху и бодро позволяют себя дисциплинировать дальше, радостно про себя ревя: Мы живем в лучшем из всех возможных миров – у нас все отлично!

Ну неужели это в итоге не подчеркивает, какие же они на самом деле ослы?!

XX.

Но – неужели это только вина осла? И возможно ли вообще «нормальному человеку» не быть ослом (с муравьиными обязанностями) в любой системе? То есть: существует ли такая система, где нет ослов? Или еще хуже – разве каждая система не хочет в финале превратить своих членов в больших или меньших ослов? Разве не каждая система на самом деле глубоко укоренена, закодирована в природе, в своей сущности?

Социализм иногда выглядит (или его видят или кажется и т.п.) младшим братом коммунизма; который на самом деле является типом «зрелого», «старшего» авторитета, который отправляет своего младшего неотессанного братишку с миссией, чтобы позже заменить его собой в качестве опытного старшего государя. Вот почему все терпят ошибки, недостатки социализма, социализм воспринимается «реалистично»: отсюда «настоящий социализм», т. е. «социализм с недостатками». Таким образом, он фактически немного похож на «реально существующего друга». Несовершенный, а потому осязаемый партнер — такой же, как и все мы. В то время как отец или святой дух покоится где-то в области теории, социалистический Иисус здесь, чтобы пролить кровь, дискредитировать себя и, наконец, быть распятым за него.

Но что является еще большим источником разочарования, так это когда мы посмотрим на это вблизи. Потом мы узнаем, что в финале он ненамного лучше своего дурного кузена, капитализма. Более того, можно сказать и наоборот: действительно ли капитализм был плох во всем? Или наоборот: было ли при социолизме все действительно социальным?

Если так, то оно проявилось, конечно, наиболее заметно, но, может быть, и наиболее положительно, в культуре. Как я уже упоминал, социализм еще как-то умел защищать (элитарный по существу) статус исключительности в виде «таланта» (а теперь оставим в стороне то, что даже «талантливость» — дело по существу «элитарное»; ведь , именно из-за подобных парадоксов социализм был лишь «переходным» этапом). Именно поэтому он сохранил свою культуру, и именно благодаря этому еще могли сохраняться (или продолжать создаваться) некие теплые уголки, эти «гнездышки уюта».

Причины могут быть разные – то ли

потакание переменам, которые заключались чаще всего в простом факте приобретений путем экспроприации той или иной святыни культуры (за чем следовали рассуждения в смысле: мы взяли ваш завод – у вас будет хоть дом или коммуналка; мы взяли ваше кабаре – по крайней мере у вас будет драма и пение и т.д.);

… то ли, в равной степени,

вторичное проявление новых феодов, привилегий или иных «вспышек роскоши» (хотя, нередко, на навозной куче), возникающих в (по крайней мере, формально) «эгалитарном» обществе.

Нам уже известно, что «социализм» не был аскетическим — что в то же время многое объясняет. Оставляя в стороне чисто

внутренний аскетизм (который всегда проистекает из личных установок, потребностей или целей того или иного индивида как такового), есть и определенный
вынужденный аскетизм, которым была жизнь во время войны или существование в результате экономически автаркических амбиций, нулевой связи с глобальными инвесторами (или кредиторами, конечно включая банки), хаотичная логистика, неаккуратное управление производством или простое неумение просто выжить на свободном рынке «нормальным» образом – т.е. как-то целостно, «полноценно», «по-настоящему» быть конкурентоспособным.

В том же духе вполне можно думать , что «коммунизм» был для некоторых в их воображении таким же раем, изобилующим материальными благами, как для мусульман сад, орошаемый реками, в котором гармонично соседствует большее количество гурий. С этой точки зрения, я думаю, можно понять и стремление «блистать» в области сценического искусства, равно как и «тяга» к любой другой исключительности, в том числе и к материальным благам всякого рода, которые давали бы возможность «показать себя в перед другими» (что, кстати, является основным проявлением неэгалитаризма, в то же время характерной чертой, связывающей восточноевропейский социализм с исторически предшествующим периодом местечково-провинциального чванства), и которые и здесь были не только всегда в моде и востребованы, но и (именно поэтому) в полной мере присуствующие.

Конечно: означает ли это, что ориентированный на производство и последующее потребление послевоенный капитализм (или «потребительство») менее ценен? Или скорее теоретики социализма в значительной степени невротики или патологические педанты (хотя такие не так уж далеки от авторитаристов, тиранов или диктаторов), которые хотят, чтобы все было ясно и отчетливо, и для которых идея «пульсирующего» либерального «капиталистического общества» просто отвратительна – потому что оно их прежде всего выбивает из колеи своей стихийностью, неустроенностью и даже дикостью?^[21]

С другой стороны, не являются ли многие важные актеры или лица капитализма просто очередным типом мазохистов, который любит, чтобы система обращалась с ним как с одноразовым товаром, в то время как они на самом деле находят в этом удовольствие? Являются ли известные протагонисты общества (хоккеисты, боксеры, кинозвезды) типологически более близкими к униженным рабам (но в то же время настолько являясь частью великого социального забвения, что они о любом потенциальном унижении даже не сожалеют), или они просто развлекаются и в полной мере наслаждаются их существованием в качестве элитной половой тряпки?

Точно так же мы можем сказать: разве эти пограничные события (чувства, возможности, конфигурации) не являются ветром в паруса для тех, кто хочет несправедливо относиться к этому обсуждению? Мы знаем примеры умозаключений, обобщений из частностей и прочих «диалектических» фолов. Я, конечно, не говорю здесь, что «каждый» бейсболист, который наслаждается своей игрой, является просто винтиком в системе, которая выжимает его и обогащается за счет него. С другой стороны, я бы не стал недооценивать утверждение, что если кто-то и разбогатеет (радуется, танцует и т. д.), то довольно часто это происходит за счет того, кто находится в прямо противоположной ситуации.^[22]

Вот почему я бы определенно сказал: остерегайтесь классификаций, стирания граней и всего, что попахивает быстрыми суждениями, веселой хитростью, сопротивлением (искусству) слушать, объективности и, прежде всего, логике; от этого мы всего лишь шаг к личным нападкам — и от личных нападок к разоблачителям, мошенникам и предательским существованиям всех видов. А потому, что такие больше всего любят искажения, в том числе преувеличенные обобщения (по требованиям системы, политического спектра или идеологии), и если бы мы делали что-то подобное, то не совершали ли бы и мы, своими усилиями внушить подобные преувеличения, аналогичную ошибку, как и эти «обобщатели»? Не были ли бы мы тогда предателями чисто потому, что – из-за леса социализации («люди», « коллектив» и др.) – не видели (или не хотели видеть) отдельные деревья в виде отдельных человеческих естеств (природы, «человека»)?^[23]

XXI.

Я был свидетелем того, как правые часто были более социальными, чем «долгославные»^[24] (или заемные деньги не всегда хорошо инвестирующие) левые, или того, как либеральный капитализм (время от времени) создавал (по крайней мере) фон для создания дальнейших, последующих ценностей.

Правых, безусловно, можно обвинить в том, что в своей крайней форме либертарианства (то есть, по крайней мере, в экономике, если принять, что консервативное измерение проявляется главным образом на социальном уровне) оно всегда имеет тенденцию вести к социал-дарвинизму, позитивизму и, следовательно, тотальному капитализму, или капиталистическом тоталитаризме – т.е. разделить общество на «работодателей» и «занятых», выжать из всех «лучшее» и в тот момент, когда они уже не могут идти дальше (при имеющихся «ресурсах»), просто в знак конца позвонить в колокольчик и превраитьить занятых в безработных, инвалидов или прям мертвых.

Хотя это довольно упрощенный и даже циничный взгляд, я думаю, что он тем не менее достаточно иллюстративен, чтобы показать, до какой степени общество разделено (или вообще «способно» или «склонно» разделяться) на благополучное, зажиточное меньшинство и обедневшее, разоренное большинство.

Да, консерватор скажет вам: «Но в рамках нашего подхода никто никому не врет и ничего не приукрашивает, большая часть богатства остается дома, причем эффективное использование ресурсов (в том числе человеческих) создает огромную, реальную конкурентоспособность».

Да – как это было в Спарте, хочется сказать, а менее образованный консерватор / либертарианец мог бы и не возражать; но мы знаем, что Спарта не устояла против Афин в цивилизационном отношении именно потому, что Афины были – принимая во внимание степень социальной просвещенности античного мира, говоря очень просто – «более якобинскими».

С другой стороны: где пределы социальной поддержки (солидарности, «великодушия», «щедрости» и т. д.), на которой левые обычно строят свои предвыборные кампании? (Тем более, что после выборов такие «победоносные левые силы» часто решаются на его реализацию!). Разве правые не правы в том, что эмиссия денег или заимствование сверх способности погасить может быть приятным с краткосрочной точки зрения, но стать надоедливым в долгосрочной перспективе? Разве привязывание страны к разным кредиторам, покупка избирателей, а главное мира, чего-то стоит «только» из телеологического ощущения, что она должна быть все лучше и лучше (и что достаточно делать все меньше и меньше)?

Если верно, что лучший друг правого — это «длиный кнут и маленький (все же собственный, т. е. народный) двор», то не может ли быть правдой (в том же упрощении) лучший друг левого — это банкир? Или другой кредитор, который охотно кредитует якобинца на его социальные реформы, но тут же надеется попытаться вернуть все, в идеале с приличными процентами, либо постучавшись в «государственную» дверь (или напрямую послав туда транснациональных исполнителей), либо с левым управдомом народного подворья договорятся о «другом способе» урегулирования?

Как видно, срединный путь непрост, и это при том, что хотя бы крайности мы уже умеем определить – с одной стороны, ими могут быть какие-то формы

современные колонии, когда эксплуатация, происходящая «в другом месте» (то есть не на наших глазах – и неважно, есть ли в Китае, Америке, России или Европе), позволяет роскошь «у себя» (при этом мы знаем, что период эмансипации европейского рабочего начался примерно в то время, когда основная тяжесть добычи первичного сырья была переложена на колонии). Другая крайность («путь», «решение» и т. д.)
постоянная задолженность, обесценивание валюты и эрозия государства (где, в конце концов, даже сами банки не знают, то ли это состояние, которое они хотят; уже потому, что только номинальный рост денег, которые они генерируют, может вызвать у них /на какое-то время/ чувство незаменяемости, а значит и некоторой власти – но не богатства; независимо от того, что при непрерывной девальвации валюты /а значит и неизбежном переходе к бартеру/ не останется даже их незаменяемость абсолютной).

Другой крайностью – больше психологического характера – могут быть

все эти виды ошибочных суждений которые часто носят телеологический характер, т.е. состоящие в убеждении, что мы каким-то образом достигаем все более «лучшей», «благородной» и «более качественной» и т.п. цели (современности, упорядоченности, сложности и т.п.).

Однако такой образ мышления, который в последние годы в основном был связан с техникой, может вести нас скорее эсхатологически, чем «телеологически» (где «телос», т.е. цель, есть своего рода «лучший мир»), т.е. приводить к концу мира, каким мы его знаем: ведь как можно постоянно «улучшать» (удовлетворять, технически оснащать, уравнивать и т. д.) все более требовательные «массы», особенно с их все возрастающей численностью? Другими словами, еще раз: разве не это возможно только за счет (хотя бы части) счастья каждого из членов этих масс?

XXII.

Окольными путями мы возвращаемся к этому: лучше ли классически консервативный (более авторитетный, «патриархальный», несколько «правый», т. либеральный, экономически возможно даже более консервативный) подход ? Индивидуализм или коммунизм? Платоновское сообщество полностью предсказуемых отношений, граничащее с фашизмом, или феноменологические джунгли взаимно субъективных, полностью индивидуалистических интенциональностей?

У меня нет ответа, я просто знаю, что, как и везде, здесь применимо старое клише «все дело в людях»; или, чтобы исправить себя сразу – в каждом отдельном человеке.

В то же время, если я говорю это, я бы добавил, что в той же мере, в какой я выражаю поддержку «человеку», я бы рекомендовал быть «критически настороженным» к определенным стереотипам, или сигнальность определенных ассоциаций, поселившихся в сознании людей

как в отношении к правым (они «думают только о богатых», они «эгоистичные и бессердечные эксплуататоры», которые «быстро прибегают к насилию» и т. д.),
так что если говорить о левых (они «думают о людях», они «прогрессивные альтруисты» или «друзья простых, бедных и иных бесправных», короче «скромные – почти аскетические – люди» и т.д.).

Я знаю правых аскетов и правых гуманистов. Это не только министры или другие политики, но и представители аристократии, которые своим поведением отрицают многое из того, в чем аристократию обвиняли веками; Я также знаю примеры левых, которые в своих «культурных анклавах» (а иногда и за их пределами) ведут себя более высокомерно, чем худшие представители буржуазной, аристократической или клерикальной «элиты». Существуют примеры правых президентов, которые вели удивительно альтруистическую политику или выступали за прогрессивные реформы в, по своей сути, «левом» стиле, а также просвещенных монархов, поддерживающих всевозможные таланты.

Один конкретный пример — из отдаленной деревни Личков недалеко от города Жатец, расположенной недалеко от того места, откуда я родом. Академик Оскар Бразда, купивший здесь местный замок в 1920-х годах, до этого учился живописи в Риме. Произошло это благодаря стипендии императора Франца-Иосифа, а работа его основного творческого периода («Первая республика»)^[25] дышит стремлением конкурировать с европейской верхушкой. Осенью своей жизни – с приходом коммунистов после 1948 года, а затем в пятидесятые и семидесятые годы – он закончил тем, что писал только китчевые пейзажи и немного сонные натюрморты.

С другой стороны, время от времени в моей голове всплывает отрывок из мемуаров Фиделя Кастро, который я читал давным-давно. В нем сам эль-Команданте вспоминает, как он и (я подозреваю) Камило Сьенфуэгос «ели тогда рыбные консервы». По юношеской наивности я тогда понял этот отрывок в том смысле, что кубинский революционер вспоминал о приятном времени, проведенном с дорогим товарищем за хорошей едой; только позже я понял, что он вспоминал время нужды, страданий, «голода» и унижений, символом которых должна была стать именно эта «консервированная рыба». С одной стороны, его рассказ свидетельствует о его силе, уверенности в себе и ощущении личной исключительности, а с другой стороны, о высокомерии и абсолютной отстраненности от любых простых людей — он не отказывался от «дружбы» масс, которая помогла поднять его на верх; однако тенденцию категорически дистанцироваться от каждого отдельного человека, составляющего эти массы, невозможно не заметить.

XXIII.

Но, может быть, загвоздка и в другом: в моем неверном суждении в самом начале. Возможно, это было мое интуитивное убеждение, что доброта, скромность, альтруизм (и другие с благородностью связанные явления или «ценности») каким-то образом неотъемлемо связаны друг с другом; может быть, это было что-то еще, сейчас трудно сказать. Как бы то ни было, уже давно в зрелом возрасте я всегда думал, что социализм (как переходный этап на пути к коммунизму) среди прочего – но существенно – нацелен прежде всего на скромность, часто даже на аскетизм.

Я был того же твердого убеждения, что все ведущие антиимпериалисты или противники (нео)колониализма должны (по крайней мере косвенно) побуждать к скромности, в идеале — своим аскетическим поведением: по крайней мере, как это (в дополнение к «классическим» именам, таким как В. И. Ленин, Махатма Ганди, Мао Цзэдун, Густав Гусак или Хосе Альберто Мухика) практиковал бывший президент Ирана Махмуд Ахмадинежад. Именно в его случае я могу себе представить, что – благодаря в том числе этой аутентичности – он со временем стал опасен для (послереволюционного, т. е. в основном «эндемичного», «изолированного» устоявшегося) иранского истеблишмента. Короче говоря, он был слишком серьезен во многих вещах, или он слишком сильно старался думать и жить в соответствии с тем, что он говорил.

Кстати, большой ошибкой Ахмадинежада было и то, что он серьезно относился к «стиранию Израиля с карты мира». Если эта фраза в конечном счете оказалась для него роковой, то, на мой взгляд, это произошло не столько из-за каких-то загадочных действий самого Израиля, сколько из-за страха иранского истеблишмента перед его конформизмом (а мы знаем, что в основе конформизма всегда лежит страх). При этом Ахмадинежад хотел стереть с карты «сионистское образование» «лишь буквально» – т.е. только как его название, а не как государство (т.е. некое число людей, домов, машин, заводов и животных) в его физической форме. «Скандал» Ахмадинежада был создан, с одной стороны, из-за потери в переводе (или из-за того, что кто-то хотел что-то как-то понять), с другой стороны, вполне вероятно, но и в качестве меры предосторожности – если несколько сумасшедших поверили ему на слово и попытались заставить это произойти «хоть каким-то образом»; тем более, если бы (иначе, в принципе, очень осторожная) иранская заграничная политика как таковая целенаправленно шла в таком направлении (по какому-то чудесному управлению судьбой).^[26]

Поэтому мы можем спорить, в какой мере рецепт «эликсира прогресса» соответствует смеси аскетизма, социализма и антиимпериализма, или в какой мере эти «большие понятия» являются лишь одним из симптомов «прогресса» или частью его «имидж»; или не происходит ли под прикрытием этих ценностей просто идейно-экономическая эксплуатация ослабленных (а иногда даже слабоумных) масс, подобно тому, что когда-то делали жрецы, целенаправленно сеющие страх в умах и сердцах простых деревенских бабушек.

Однако очевидно, что было, есть и будет много людей, которые не только что не понимают социалистические идеалы или коммунизм таким образом, но для которых и умеренность никогда не была главной целью. Таких личностей всегда привлекало в коммунизме в первую очередь обещанное им изобилие (и, возможно, возможность не работать, если это действительно можно было так устроить). Если бы мы говорили о таких индивидуумах со словарем христианства, то могли бы в основном сказать, что вместо «самоотверженной любви к другому» к ним прежде всего обращалась вера (точнее, религия «воскресных посещений церкви») через какое-то примитивное изображение рая.

Это дополнительно и объясняло, и в некотором роде оправдывало тот факт, что они уже (или «даже») хотят сделать из социализма дойную корову. И это, конечно, только в том благополучном случае, что они об этом думали (т.е. что они сделали это сознательно), и поэтому им вообще не нужно было ничего объяснять, рационализировать или извиняться за что-либо. Самые здравомыслящие просто сориентировались, а затем сделали то, для чего лучше всего подходили: разжигали феоды даже в рамках формально феодализма лишенной системы — и таким образом обогащались и вновь накапливали власть.

XXIV.

Некоторые, особенно консервативные (и в то же время к «старым» левым порядкам инклинирующие) СМИ (периодические издания, идеологические источники и т.п.) постоянно создают впечатление, будто они «антисистемным» образом «заступаются за людей». В действительности, однако, они часто являются просто квиетистскими апологетами («антисистемных» — хотя можно ли это вообще так назвать?) «местных» или, возможно, провинциальных (или «периферийных» и т. д.) олигархов (или, используя словарь так называемых поедставителей «демократического мира» или «международного сообщества» и т. д. – автократов, диктаторов, тоталитаристов, деспотов, тиранов и т. д.). Следует отметить, что эти олигархи (автократы, авторитаристы, деспоты и т.п.) сами по себе являются «антисистемными» главным образом потому, что они (часто не по своей воле) оказываются в оппозиции к глобальным олигархам (или в их немилости).^[27]

В результате действий этих олигархов «с периферии» (или в результате того, что сами эти «провинциальные» олигархи в большинстве своем находятся под неким глобальным давлением, т.е. не только под экономической, но зачастую и идеологической конкуренцией со стороны глобального большинства, так называемого «международного сообщества», или так называемого «демократического мира» и т. д.), находятся под еще большим давлением те люди, которые живут в системе, контролируемой или, по крайней мере, соконтролируемой этими олигархами, находятся под еще большим давлением.

Да, левые из данных «антисистемных» периодики могут воспринимать свою позицию как стратегию (потому что стратегия есть у каждой левой группы), когда они используют олигарха как таран для устранения старых элит, как переходный этап к победе своих, левых сил. Тем самым они изображают понимание и привязанность к тому, кто – как бунтарь против глобальных олигархов – неосознанно идет по пути «тотального отклонения» от глобальных связей, обязательств и обязанностей, воспринимаемых левыми силами как симптомы империализма, и которые именно с их победой будут отвергнуты раз и навсегда.

Такой подход (или «стратегию») можно понять; все таки, наверное, можно согласиться, что защита настроений и поведения государства управляемого «олигархом» поддерживаемым тем или иным «антисистемным» (западным, «демократическим» и т.п.) периодическим изданием, положение ни «людей», ни «человека», живущих на самом деле «под» таким правителем, не улучшает ни на мизинец.

Для самих целевых читателей (т.е. тех, кто потребляют данный носитель или печатную продукцию непосредственно в стране, где она издается) такое периодическое издание обычно является ни чем иным, как громоотводом для нейтрализации пришедшего порой безадресного, как бы беспочвенного гнева «из ниоткуда» (против обитаемой системы, против несовершенства демократии, против ее успешных или в знак солидарности с данным изданием, восхваляемым «антисистемным» провинциальным «олигархом» и т. д.), что иногда рождается в самом сердце ежедневной банальности.

XXV.

Насколько это для так называемых правых – т.е. «того специфического» сочетания либерализма в экономике и консерватизма в социальных, культурных или этических ценностях (т.е. для снобов, полезных идиотов и прагматичных хищников, претендующих быть похожими на «социальных консерваторов» или «экономических либералов» только вопрос) – меткое высказывание (или понимание), что

словосочетание «правый интеллектуал» на практике вообще не встречается, или
соответственно встречается значительно реже, чем его «идейная» противоположность), для этой оппозиции, т.е.
«интеллектуал левый»; его в большинстве случаев легко заклеймить такими титулами, как «лжец», «манипулятор», «мошенник», «скрытый тиран», «ленивец», «мечтатель» (который не стоит ногами на земле, страстно говорит о рабочих, но не знает, что такое работа и т. д.).^[28]

Не все они таковы, но не менее коварна и некая переходная зона – т.е. стадия, когда такой «интеллигент» действительно «доброжелателен», при этом он может даже и не быть психопатом, негодяем, задирой или пустозвоном; просто у него амбиции чуть выше, чем эмпатия. Другими словами, он проявляет синдромы, типичные для многих «великих мыслителей».

Экономисты, теоретики, все эти великие умы страдают иногда немного «отцовским», синдромом первооткрывателя, мало чем отличающимся от подхода некоторых врачей, нередко хирургов: многие из них воспринимают человека прежде всего через стремление доказать себе, что их предложение о том, как лечить или оперировать является правильным.

Что касается наших великих мозгов в лице социальных реформаторов это происходит по тому же принципу, но повсеместно; возможно, по крайней мере частично, в основном из-за постоянного желания «экспериментировать с людьми», а также восхитительного удовольствия «увидеть, что это сделает». Проще говоря: почувствовать себя если не богом, то хотя бы перводвигателем – демиургом.

В конце концов, трансформация Центральной и Восточной Европы примерно в 1990-е годы также основывалась на таких потребностях; в этом заключалась суть купонной приватизации^[29] и медийная интерпретация соглашения о выводе российских войск. Столь же коварной (т.е. «за спиной» и за счет народа осуществленной) была договоренность между «диссидентом» и режимом о неприменении насилия к протестующим.^[30] Хотя данное соглашение гарантировало безопасность «всем заинтересованным сторонам», в то же время оно стало настоящим бархатом «революции» — расчищая, как будто по воле бога из машины, путь для беспрепятственного перехода (оснащенных информацией) бывших аппаратчиков, коллаборационистов, милиционеров и «кагебешников» в предпринимательский капитализм.

XXVI.

Но как насчет людей – или нашего «человека»? На мой взгляд, здесь мы имеем дело с чем-то, что можно было бы назвать «синдромом абстрактного художника», то есть с ситуацией, когда название произведения имеет минимальное отношение к самому произведению. Это, кстати, как раз и отличает абстрактную работу от реализма (где, наоборот, релевантность названия и работы максимальная, а сама обработка иногда даже «фотографически» точна). Кроме того, есть у нас еще разница между реализмом и карикатурой (где название относится и к тому, что изображено) состоит в том, что если, например, реалистический образ серьезно продуман и выполнен, то карикатура представляет собой профессиональное, управляемое искажение, в то же время преувеличение. В итоге абстрактное же творение может быть либо «чистым» искажением, в котором ничто не имеет своего ясного смысла, но подразумеваемым серьезно, либо дада — т. е. комбинацией серьезных вещей, которая однако не имеет смысла и в итоге приводит к преувеличению.

Таким образом, хотя любая общая реформа может иметь серьезные намерения, она может зайти в тупик из-за совокупности своих отдельных результатов; возможно в сарказм и иронию – которые (с точки зрения практического использования) конечно никто не воспримет всерьёз. Ведь каждый человек заботится о главном – своих чувствах – для себя. Может быть, поэтому любой реализм, который должен стать как можно «всеобъемлющим», вряд ли может быть придуман в кабинете и обнародован официальным указом, но всегда должен формироваться снизу.

Проблема еще и в другом: в момент прихода к власти даже величайшего (и не только) левого реформатора, Мессии, пророка или революционера он просто начинает вести себя по-правому.^[31] Он вдруг требует информаций, порядка и предсказуемости — хочет иметь «обзор». Обзор, конечно, чтобы у него была дополнительная информация – и, таким образом, также возможность принять «наилучшее из возможных» решений обо всем. Однако не только по историческому опыту мы хорошо знаем, что путь от «обо всем как можно лучше» к «обо всех как можно больше» часто удивительно короток.

Это наблюдение, как мы видим, легко увязывается с уже описанным эндогенезом элит внутри не только правой, но буквально любой системы. Однако, это также лишь один из плодов, вырастающих из общих корней парадоксов, питаемых другим – описанный почти в самом начале переход

из отказа от собственной выгоды ради общего блага
в диктатуру коллективного бессознательного.^[32]

Идеал, который должен быть диктатурой не пролетариата, то уж точно уверенных в себе, более знающих свои требования и надежно, напористо умеющих формулировать граждан в сторону «администраторов» (а не «политиков», что уж слишком солидно звучит) общества (государства, компании) и т. д.), становится прямо противоположным: ситуация, когда те, кто попал в — большие или меньшие — центры власти, превратились в пресс-секретарей, апологетов, гарантов и исполнителей воли бушующего коллективного бессознательного.

Не удивительно поэтому, если один из основных парадоксов образования как части любого общества – т. е. вопрос о том, все ли могут быть образованы – вырастает из одних и тех же корней. (Точно так же мы можем задаться вопросом далее: следует ли платить за знания? Насколько уровень нормализации мышления похож на тот, что имел место в США в рамках отрасли? Только ли гений тот, кто проходит и отрицает, или примитив, который сопротивляется с самого начала? Желательно ли иметь как можно больше образованных людей или, скорее, иметь хорошее распределение образования? Что такое «образование» и что такое «хорошее распространение»? и т. д.).

XXVII.

Здесь тоже мы (пусть невольно, но автоматически) совершаем одну принципиальную ошибку – предполагаем, что все эти вещи будут претворяться в жизнь как-то будет осуществляться «из-за стола», или «готовый продукт» (сверху). По этой причине мы скорее выжидаем, чем требуем создания действительно осмысленных механизмов, с помощью которых наиболее эффективно «услышать», обработать и подходящим образом ввести в действие голоса, идущие снизу, или «озвучить» их обладателей, «научить их говорить» — а также добиться того, чтобы самые многообещающие из таких голосов были идентифицированы и, наконец, их содержимое исполнено на практике; даже если это потребует полной реформы образования.

Только такая реформа — не только в образовании — способна хотя бы частично «попасть» на некий «средний» компромисс; т.е. консенсус, основанный на самом спонтанном, но все же рациональном «плебисците», приводящем к тому, что у всех, кто в нем участвует, возникает ощущение, что они действительно способствуют решении дела – и в то же время они реально видят результаты своих решений ( входы, влияние и т. д.).

Даже такая форма (западного) «коммунализма»^[33] (или, может быть, даже какая-то «евросоюзная» форма «джамахирии»?^[34]) может быть одним из путей, благодаря которому как можно больше конкретных людей приобретут хотя бы надежду на улучшение смысла своей жизни – а значит, и «основного» личного счастья.

Противоположный случай имеет место, когда лояльность побеждает квалификацию в процессах принятия решений и власти. Это относится не только к социализму, большевизму, фашизму или другим негативно подразумеваемым -измам, но и к другим системам, часто «свежим постреволюционным». Как только возникает такая ситуация (как в новое время, например, в Иране после Исламской революции 1979 г.), после первого «отбора» (читай: чистки) кадров по критерию (не)лояльности начинается другой, уже более естественный, отбор – а именно на (с точки зрения власти) «способных» и «неспособных».

Неудивительно, что в таких ситуациях «неквалифицированные и способные» тянутся к власти, так что общественное согласие впоследствии закрепляется в том, что такие новообразованные лидеры в конечном итоге управляют жизнью

как профессионально, так и политически некомпетентных, но лояльных,
так и тех, кто компетентен и был бы способен с политической или управленческой точки зрения, но либо неамбициозен в плане власти, неассертивен, либо проиграл (идеологически) в политической битве и ему в политической жизни учавстовать нельзя.

На несколько иных примерах интересно увидеть, что быть умным или интеллигентным (т. е. «иметь IQ») на самом деле не то же самое, что быть социально компетентным (т. е. «иметь EQ» или иметь так называемые социальные навыки и т. д.). Неудивительно, если часто случается так, что социальная борьба обостряется в духе «способный» против «умного» или заканчивается тем, что способный ведет за собой умного. Иными словами: еще в один очередной раз было показано, что «умный» и «способный» не всегда одно и то же.

XXVIII.

Это очень хорошо проявляется в различных формах прогрессивных (и именно в силу своей прогрессивности, парадоксально к различным формам регулирования тяготеющих) «общественных соглашениях» — присущих не только исламским республикам или джамахириям, но и «прогрессивным» режимам (чаще всего левого типа); исторически, особенно высшей «реально достигнутой» стадии коммунизма – социализму.

Не было ли именно для социализма — подобно некоторым «феодальным» формам капитализма (прежнего и современного) — выгодно иметь на территории, находившейся под контролем такого режима, определенную долю необразованных людей? Разве освященная государством нудная работа за мелочь, в конце концов, не тот же принцип, что и дешевый аутсорсинг из колоний?

Здесь стоит напомнить о том что нигде в мире нет «дешевых ресурсов» («ресурсы» везде в первую очередь такие, какие они есть – лежащие в почве, хранящиеся в море, растущие в виде древесины, фруктов и т. д.). Эти ресурсы становятся «дешевыми» лишь тогда, когда человеческий труд, который в данном месте ценится значительно меньше, чем где бы то ни было, выкапывает их или иным образом «добывает», элементарно их перерабатывает и (в идеале еще в качестве сырья, в крайнем случае — в качестве полуфабриката) их отправляет.

Теоретически сельскохозяйственный рабочий может зарабатывать в любой части мира столько же, сколько узкоспециализированный профессионал в любой другой части того же мира, или же в действительности зависит только от пределов и методов распределения продуктов питания, производимых фермером, из одного конца этого мира в другой или от какой-либо системы субсидирования, чтобы даже такой узкоспециализированный (в данном случае, правда, относительно скромно оплачиваемый) специалист мог купить такие достаточно (т.е. относительно дорогие) выращенные продукты?

Даже при социализме апельсины завозили с Кубы, а бананы из Никарагуа, но в основном только на Рождество. Сегодня неким скрытым аналогом этого являются продукты справедливой торговли — да, в конце концов, фермер Мигель получит за час работы на несколько центов больше, но только при условии, что узкоспециализированный немецкий программист-хипстер (или другой такой же «однородный альтернативец») за свою продукцию добровольно доплачивает. Идея, безусловно, хорошая, но сказать, что она попахивает какой-то уравниловкой или попыткой в смысле цели, состоящей в уравновешении обоих доходов (то есть некой формой субсидирования или просвещенного вмешательства в производственный, деловой или распределительно-логистический процесс с целью нахождения идеального компромисса между тем, как бы хотел иметь свои вещи хипстер из Франкфурта и как Мигель откуда-то из Медельина), было бы на мой взгляд очень преждевременно.…

XXIX.

Скорее похоже на то, что благодаря «аутсорсингу» (самых дешевых) ресурсов еще есть возможность удобно узнать (не только происхождение товара, но и найти) «основного работника» (или любого другого «осла»), и более или менее эффективно манипулировать в послушание, или «в упряжке». В худшем случае (когда, например, он начинает немного ерзать) подкорректировать шлейку, смягчить ее и т. д. Тот факт, что осел со временем получает более качественную упряжь, все равно не меняет сути дела – он все равно остается ослом.

При этом речь идет более или менее только о финансовом уровне — причем еще при (сильно гипотетическом) предположении, что улучшение (но не прямо «счастье») может быть достигнуто путем некоего (социального) инженерного вмешательства («сверху»), т. е. «просвещенной» модификацией ряда факторов (вид налога, сборов, субсидий, денежно-кредитной политики, правовых норм и т. д.).

Конечно, что-то подобное предполагает уже упомянутое «просвещение», : в том числе с осознанием того, что плоды собственного труда могут рано или поздно обернуться против нас. Потому что, если у нас есть возможность изменить установленный порядок означает, что у нас есть какая-то власть; но это, как и финансовый доход или другие связанные с ним выгоды, изменится, когда произойдет большее уравнивание «всех» — потому что без перераспределения богатства было бы такое уравнивание уравниванием?

Конечно, нет: это так же понятно, — так же , как заявить, что наличие системы, которая воспитывает нас для нашего собственного счастья, означает демонтаж тех самых механизмов, которые делают возможным осуществление (позитивных) изменений в статус-кво — то есть, проще говоря, власть во всех ее формах до сих пор.

Следовательно, если (настоящее) изменение «сверху» должно действительно произойти, тогда все «рыбы» (включая самые крупные) должны – добровольно – высушить собственный пруд, власть должна перейти от вертикали к горизонтали, «сгладить» себя, действительно себя «демократизировать»; гнезда власти постепенно обезлюживают, окаменевшие реликвии покидают их, а последние из них выключат свет.

ХХХ.

Однако система не зависит от прямого волеизъявления народа, и, как мы неоднократно видели, демократия в эпоху (пост)глобализма не укрепляет у человека ощущение того, что его голос услышан. Свобода слова формально существует, и даже голос может быть услышан, однако ощущение индивидом того, что его мнение имеет какое-либо влияние, в большинстве случаев равно нулю. Ежедневное спонтанное «втягивание и вовлекание» (во взаимные обязательства), или «вынужденная кооптация» публики через всеобщие обязанности, занятость и суматоху, идущие из ниоткуда и вроде бы направленные на всех, заставляют почти каждого человека, вместо того, чтобы стремиться к счастью, т. е. посвятить себя семье, досуговым увлечениям и т. п., каждый раз хорошо заключать свой «повседневный договор с современностью»..

Факт нашего нынешнего существования в теоретически наиболее демократическую эпоху, оснащенную самыми технологически совершенными средствами связи, таким образом, разительно контрастирует с чувством пустоты жизни у тех, чей опыт «современной жизни» снова и снова приводит к ощущению, что они постоянно стоят где-то «рядом» или «в пределах досягаемости» неустановленными силами рупоров власти, и они убеждены, что ни в малейшей степени не могут повлиять на то содержание, которое будет из них вытекать. В ситуации, когда отдельные лица или элиты, которые играют ключевую роль во власти, в то же время в значительной степени (со)владеют общественным мнением (или средствами формирования мнения, производства согласия, в долгосрочной перспективе законы нормы «этика», допустимость и ее пределы и т. д.), удивляться тут нечему.

В то же время средства массовой информации являются самым быстрым, непосредственным, «моментальным» средством формирования мнения «массы»; среднесрочным средством является образование, в немалой степени предназначенное для стандартизации, «нормализация» мышления. При этом особенно критичен предел, какой объем учебной программы должен быть обязательным, а с какого этапа можно было бы подходить к получению других знаний в более «дискуссионном», «демократичном», факультативном , так далее). Однако в долгосрочной перспективе и то, и другое находит отражение в потребительских привычках, «образе жизни», тенденциях и склонностях, «культуре» (или даже «традициях» и «хороших манерах»).

Чтобы проиллюстрировать это более наглядно, давайте возьмем пример человека, который смотрит по телевизору известного и популярного актера, играющего неудачника. Наш человек скоро идентифицирует себя с ним, потому что чувствует, что актер находится в такой же бедственной ситуации, как и он сам. Однако человек на экране — всего лишь актер, хорошо выполняющий свою работу, за которую ему платят. Поскольку у него есть роль, и он достаточно хорош, чтобы убедительно сыграть (среди прочего) кого-то, кто находится в плохом состоянии, ему за это хорошо платят. Это тот случай, когда Карел Готт встречает Новый год в комбинезоне, Виктор Цой декламирует, что на улице его ждет дождь (пока «их» ждет дома обед), или Джонни Кэш идет на воскресное утро с похмелья «домой» (чувствуя запах запеченного цыпленка из чужого дома) и т. д.

Богатые люди, которые стали богатыми, потому что умели имитировать жизни бедняков, продолжают подражать жизни бедняков и благодаря этому продолжают богатеть. В этом отношении уже не справедливее любой высокопоставленный социальный «элемент» (будь то чиновник, политик, богач или иная подобная «элита»), который «просто, но искренне» не развлекается (или «не хочет», «не может» развлекаться» и т. п.) с «простыми людьми»? Поскольку такой чиновник, по крайней мере, не развлекается честно, а актер может стилизоваться во что угодно – единственный вопрос тогда тот, кто он на самом деле и во что из того, что он говорит, делает или во что он себя позиционирует, можно на самом деле верить.

Как и режиссер и сценарист. Зная, что есть люди, у которых дела идут плохо, они также знают, что это люди, которые хотят купить их истории. Как и в случае с любым другим манипулятивным «опиатом» человечества, это связь, чем-то похожая на отношения между поставщиками вещества, позволяющего уйти от реальности, и их клиентами, отчаянными потребителями опиума в наркопритоне где-нибудь в колониальном Китае. Точно так же и здесь есть люди определенного профиля, которые потребляют различные дикие выдумки, несмотря на то, что такие истории их не накормят – то есть в том смысле, что сами по себе они ничем им не помогут.

В конце концов, у нас здесь два мира: с одной точки зрения, киноиндустрия (или «мир развлечений») противостоит бедным, которых она допускает (только) до четко определенных границ. С другой точки зрения, бедняк в определенной степени связан с этой отраслью, но отрасль (опять же) точно знает, где и как сохранять дистанцию – и она так и делает. Кстати, еще и потому, что если бы он был связан с негодяем больше, чем нужно, то такая связь потеряла бы свой функциональный смысл: потому что «осмысленность», или «эффективность» в сфере индустрии развлечений заключается именно в парадоксе (или дихотомии) лишь определенной игры на взаимосвязанности обоих миров — но поддерживаемой как раз на грани сохранения этих двух миров (так же, как это имеет место в случае многие другие дисциплины) отдельно. В то время как в области искусства (или средств массовой информации, культуры и т. д.) оно действует с определенной исключительностью (или великолепием;^[35] и хотя это выражение используется или «операционализируется» несколько иначе в культуре, искусстве или эстетике), существуют аналоги такого подхода и в других сферах человеческой деятельности. Упрощенно можно сказать, что более тесный контакт (т. е. «опасность заражения через социализацию») «начинающего производителя-нищего» с элитой столь же нежелателен, как, например, личный контакт судьи с ответчиком, неформальная встреча члена руководства компании с представителем конкурента или политика с преступным миром.

Это происходит главным образом с целью получения экономической выгоды или для обеспечения работоспособности всей цепочки: хотя для киноиндустрией, СМИ или пропаганды бедняга находится на выходе всего процесса (когда в большинстве случаев его не пускают в цех «мастеров» /а если и так, то только на символическом уровне – где, конечно, речь идет уже не о «том конкретном бедняке», а об актере, который его изображает/), когда дело доходит до реальных производственных процессов, такой бедняк обычно стоит в самом начале.

Однако мы знаем, что в любой производственной системе первичным производителем всегда должен быть бедняк, и причина проста — если бы, например, сельскохозяйственные или сырьевые ресурсы были дорогими, то никто не смог бы купить их или их цена, возможно, (снова) повысилась бы (а конечные потребители по-прежнему работали бы на совершенно ином уровне цен, чем первичные производители, или конкретные реальные первичные производители – рабочие, крестьяне, наемные работники, совместители и т. д.). Развитие, происходящее здесь на своего рода «социальном» уровне, как раз достаточно для того, чтобы наш «примитивный бедняк» еле-еле успевал (в основном) за временем: хотя он и снабжен определенной наградой, в конце месяца он в таком же положении, как бывший крепостной, древний холоп или любой другой пролетарий – кроме собственных детей ему практически ничего не принадлежит.

XXXI.

Пока природа этих двух (кажущихся «дополняющими») миров сохраняется в состоянии определенной «двойственности», оппозиционного дисбаланса или «напряженности», попытки уравниловки, эгалитаризма будут продолжать существовать. К чему мы уже несколько раз (скептически) приходили, так это к заключению, что даже если бы такой эгалитаризм имел место, почти наверняка человеческий фактор (т. е. те склонности к неравенству, которые в значительной мере составляют предмет этого трактата и вокруг которых так много вращается) снова проснется, вскоре возьмет верх и произойдет новое, весьма вероятное (по мере уравниловки) более стихийное, а потому более насильственное, весьма вероятно более жестокое многообразие, иерархизация, кастовость и т. д. Яркий тому пример – Россия 1990-х годов (с постепенным нарастанием с 1970-х); в конце концов, как и большая часть Восточной Европы в период после «1 января» 1990 года.

Суть этих процессов, в разных ее исторических вариациях, приводит к одной цели: чтобы гнезда власти держались, чтобы продержались, пока осел тянет изо всех сил – впрочем, накормлен ровно настолько, чтобы не дергаться, иметь достаточно сил и, может быть, не сорваться со сбруи в гневе (хотя при необходимости, сегодня у нас есть более изощренные средства принуждения; возможно, электрические заборы).

То, что власть способна приспосабливаться, обладает мимикрией и выдающейся волей к выживанию, было показано после Австро-Венгрии, во время Второй мировой войны, после нее, а также после перемен 1989 года; в каждой эпохе были свои зеленщики, мясники и ростовщики, и в то же время свои «КГБшники», которые за одну ночь стали демократами (или, возможно, агенты, которые играли в демократов до перемен и просто не признавали этого после них).

Основная причина стремления к власти заключается, помимо материальных благ (я «только» хочу обеспечить себя, я «только» хочу запасти себя, мне «только» нужно обеспечить своих детей и т. д.) даже в более иррациональной, «эмоциональной» составляющей – в соперничестве, реагировании на тот самый социальный «толчок», или социальный статус «провокация» (а еще точнее: обычная шутка), потребность «выделиться». Однако одним из ключевых драйверов такого поведения может быть и «обычное» стремление к (самой элементарной) власти, т.е. склонность к тому «заставлять других двигаться так, как я хочу».

Эта общая интенция на конкретном уровне смешивается с различными проявлениями, вызванными тем, что опыт власти просто «дает энергию», что есть потребность «показать другим», «доказать это самому себе», быть «игроком», и так далее. Если сократить это, мы можем также теоретически резюмировать здесь, что в более широких рамках эволюционной адаптации, даже такое поведение может быть просто другой формой «приспособления» с одной и той же в конечном счете материальной целью: запастись как можно больше.^[36]

Даже если это так, я могу думать о некоторых чисто иррациональных или эмоциональных элементах переживания власти в ее «чистом виде» — т. е. манипулирование, (насильственное или принудительное) принуждение к волеизъявлению, «ощущение власти ради власти» и т. д. — рассматривать по-своему как «отдельный» феномен, в конце концов уже полностью «дематериализованный». В равной степени

такие влечения можно назвать «патологическими»,
в рамках данных «иррациональных» (психологических, нематериальных, эмоциональных и т.п.) их можно рассматривать и как мотивы «конечные».

На мой взгляд, именно выполнение той цели, которую многие преследуют в различных своих аналогах, представляет для них путь к чистому, абсолютному счастью, субъективному прикосновению к свободе, опыту «истинного бытия» и т.д.

Именно по этим причинам потребность в таком поистине «предельном» удовлетворении в то же время является реальной глубинной движущей силой, которая заставляет психологически подходящих людей следовать за ней.

XXXII.

Существуют пресловутые и постоянно упоминаемые исследования,^[37] а также работы (или части работ) не менее известных авторов,^[38] которые описивают все проявления вышеупомянутого поведения, размышляют над ними, ищут их причины, а также возможную профилактику их часто патологических последствий. Произведения этих авторов пронизаны различными вариациями на одну и ту же тему: асимметричная позиция (здесь чаще всего между авторитетом и подчиненным лицом) со всеми вытекающими последствиями; определения и описания наиболее распространенных «гнезд» психопатов (как правило, с навязчивой потребностью создать хотя бы элементарный кружок, в котором доминирует такая личность — будь то в высших органах государственной власти, в компаниях или «просто» в «обычном» домашнем хозяйстве); стокгольмский синдром (особенно когда речь идет об оправдании непростительного или рационализации такого состояния, не говоря уже о «классическом» элементе в виде «эмоциональной привязанности» к «тирану») и т. д.

На многие основные вопросы, возникающие в связи с описываемыми здесь явлениями, мы, вероятно, «просто так» ответы не найдем; с другой стороны, путешествие, как и культурный опыт, ведущее к ответам на многие из них, уже если не завершено, то, по крайней мере, начато. Но если мы посмотрим, хотя бы элементарно, на работы, посвященные отношениям между властью (в основном сосредоточенной в человеке и/или его ближайшем окружении, в то же время осуществляемой «толпой», коллективным /под/сознанием или «колесами истории»),^[39] мы скоро почти почувствуем необходимость привести простой пример:

Подобно тому, как говорится (в некоторой насмешке над релятивистами), что, например, аппендикс есть константа, а человек лишь средство его выживания, возможно (теперь уже в несколько более серьезном духе) «люди» (в какой-то степени) не может быть подобным средством выживания действительно «важных феноменов», таких как «власть», (социальный) «садизм и/или «манипуляция»?

С «традиционной» (в смысле социально «патриархальной», авторитарной) точки зрения «идеал» отношений «начальник — подчиненный» часто является лишь одним из вариантов отношений «садист — мазохист». Суть этой связи можно достаточно хорошо понять, наблюдая за некоторыми авторитарными социальными реликвиями, где данный элемент относительно хорошо «освещен».

Хорошим примером может служить арабо-мусульманское общество – конкретно его трио неприкосновенных сущностей (архетипов и т.п.): Бог, отец и «покровитель»; или же «за´им», «лидер», «ра´и», «спонсор», крёстный оте́ц («падрино») и т. д. — иными словами, любой «начальник» с определенной «добавленной стоимостью», заключающейся в основном в успешном распространении чувства, что он своим подчиненным владеет (т. е. хвастаться в подходящих случаях дарителем

той степенью неограниченной власти, впечатление от которой ему нужно как можно больше распространять; а также
соответствующее наличие «карт-бланша» за эксплуатацию, унижение, травлю и иногда даже физическое насилие).

В большинстве случаев арабское общество все же значительно более консервативно, чем западное или «глобализованное», поэтому иногда трудно (или невозможно) распознать, откуда у этого явления его начало (или, по крайней мере, его ложный корень): т.е. разве ли некая «первичная» агрессивность отца в сочетании с его покровительственной, условной любовью (то есть примерно в смысле «если ты будешь делать то, что я хочу и как я хочу, то я буду бесконечно любить тебя») создала для собственной защиты бога (защита которым, следовательно, вторична) – или наоборот.

С другой стороны, в конце концов (и с практической точки зрения) это все равно не имеет значения, и в принципе можно заключить примерно в том смысле, что – Бог здесь в значительной степени еще и потому, что если бы «отца» или «высшую земную власть» (царя, президента, сатрапа и т. д.) не воспринимать всерьез, то, по крайней мере, он остался бы источником уважения; но мы также можем спросить о следующем – разве Бог здесь не просто для того, чтобы снять токсичность (традиционной патриархальной) власти, которая на земле – не только в арабских семьях и на рабочих местах – в основном вызвана «отцом» и «боссом».

XXXIII.

Вышеописанное я представляю как ту модель, с которой у меня (помимо традиционных центральноевропейской, западной и русской) больше всего опыта, т.е. без каких-либо стереотипов, предубеждений и даже расизма. В то же время я так делаю подчеркивая тот факт, что многие молодые арабы очень свободолюбивы, эмансипированы по-человечески и прогрессивны в лучшем смысле этого слова. В то же время отмечу, что это наглядный пример, где части или даже «целое» то, что я описал по некой «упрощенной» модели, применимо во всех культурах, цивилизациях или сообществах мира; потому что вне зависимости от того, хотим мы это признавать или нет, именно мужское эго является очень «опытной» и потенциально проблемной вещью, от которой очень трудно избавиться, особенно в те моменты, когда это было бы наиболее уместно).^[40]

Последствиями поведения такого окаменевшего эго являются не только обычные, бытовые неудобства и тревоги, но и крупные «похищения» всего общества — например, стирание (потребности) человеческого достоинства в рамках некоторых (особенно профессиональных) контактов, дискредитация «свободного времени» как бесполезного ненужного выживания, принижение, а тем самым и стремление «юмористически узаконить» некоторые «комические» атрибуты властного авторитаризма и т. д.

В принципе, такие похищения также соответствуют своеобразной (хотя и менее заметной, «скрытой») «корпоративной форме стокгольмского синдрома». Конечно, стокгольмский синдром бывает только один и мы обычно связываем его с ограблением банка или столь же резко обострившемся событием, или крайне асимметричной ситуацией с чертами манипулирования, принуждения и даже насилия – в ходе которой, однако, жертва влюбляется в агрессора, либо стремится его защитить (пытаясь «понять» его, ища для него аргументы, и так далее.). В компаниях (или в отношениях работодатель-работник) это случается повседневно из-за тотальной асимметричности всего контекста (удаленность или недоступность рабочего места, сеть взаимоотношений на рабочем месте, иногда неясные или невыполнимые правила, десятки ситуаций дающие возможности для буллинга и т.п.), где происходят подобные «бытовые» драмы, остаются в значительной степени не только незаметными, но и «неинтересными» для СМИ, слишком «банальными», «приземленными» и т.п.

На мой взгляд, это подводит нас к более общему «диагнозу» садизма и мазохизма. Речь здесь идет почти исключительно о тех типах вред причиняющих и вред потерпевших, которые в рамках всей этой «социальной игры» более продвинуты, более патологически по характеру своих непосредственно связанных с нею расположений, более настойчивы, более верны, более «правдивы» в своей «страсти» к ней.

Если это так, я думаю, можно далее сказать, что, хотя они садисты с точки зрения их психологических профилей, или «окончательности» их желаний в основе своей «однородна» (может быть, с той лишь разницей, что это поведение проявляется рано или поздно, осознанно или менее и т. д.), существует два (в чем-то сходных, в чем-то разных) типа из мазохистов: первый – человек, который любит унижение, и, может быть, поэтому ему легко пресмыкаться, раболепствовать и подобострастно идти на все ради источника своего унижения; а во-первых, очень вероятно, что еще прежде всего потому, что доставляет ему какое-то приятное чувство.

Мазохист «второго типа» — это (несколько сходный с садистом, который осознает свой источник конечного удовлетворения позже, благодаря возможности или даже случайности, или идентифицирует его «сам по себе» и т. д.) такой индивид, который позволяет себе подвергаться унижению добровольно (хотя такого унижения он сам активно не ищет). С другой стороны, он может приспособиться к такому унижению даже в его некоем более широком, более «символическом» или, если угодно, более «культурном» контексте.

Это может произойти не только потому, что у такого человека нет другого выбора (что, конечно, трагично, несмотря на то, что в большинстве случаев впечатление такой безнадежности беспочвенно), но и потому, что весь «унижающий» ритуал (привычки, среда, этот «более широкий контекст») ему начнет нравиться; в идеальном случае данная среда становится (замещающей, второй и т. д.) «семьей». Как только он почувствует иллюзию некой позитивности от источника своего унижения (защита, безопасность, не в последнюю очередь карьера, социальная или материальная выгода и т. д.), у такой жертвы начинается стадия, характерная для стокгольмского синдрома: оправдания и аргументы в пользу «похитителя», рационализация его поведения (т.е. объясняя себе, почему, например, нельзя уйти, защититься и т. д., почему то и это ненужно) и т. д.

Такого рода рационализация является не только частью стокгольмского синдрома или мазохизма, но прежде всего одним из основных, определяющих психических процессов средневекового крепостного. Или, может быть, по-другому: стокгольмский синдром в сочетании с рационализацией ситуации жертвой в пользу агрессора (тирана и т.

одна из определяющих черт феодализма (или феодального средневековья и т. д.), т. е.
одна из форм «пассивного» корпоративного садизма – т.е. «служебный» мазохизм.

Ведь можно с чистой совестью сказать, что компании де-факто являются пережитками средневекового (или ранне-современногo, просто с приходом промышленной революции переосмысленного) крепостного труда — и если мы говорим о них, то даже не в терминах объема или трудности работы, а именно объективация работника как простого средства для создания (прибавочной) стоимости, или вытекающее из этого неуважение и чувство (взаимо)заменяемости, материальности, («собственности») работников, присутствующие повседневно практически в любой форме отношений между работодателем и работником.^[41]

XXXIV.

Однако это не означает, что садистом является не только некий архетип «представителя» монархического, республиканского или вообще консервативного порядка. Садистом может быть и начальник профсоюза, специалист по кадрам («менеджер по персоналу»), диспетчер грузового транспорта или начальник производственной линии. Короче говоря, любой психопатически предрасположенный человек, чья профессия якобы состоит в «службе истине и добру» и который поднялся по лестнице в рамках такой «боголюбивой» деятельности только для того, чтобы сбросить ее, запереть за собой дверь или сказать: После меня хоть потоп! Пока общество не победит таких – или если не будет найдено оптимальное «сосуществование с ним», правила его интеграции в коллектив и т. п. — ничего не выиграно.

Нечто подобное проливает несколько иной свет на первоначальный вопрос, на который искала ответ данная работа – в данном случае вопрос не столько в том, как улучшить условия для «нормальных» людей, сколько в том, как устранить, минимизировать, или хотя бы принципиально ограничить возможности усиления влияния психопатов, садистов и латентных диктаторов в обществе (коллективе, группе и т.п.). Конечно, со всем, что с этим связано – и что в основном можно охарактеризовать как, в первую очередь, манипулирование людьми; впоследствии законами; наконец справедливостью.^[42]

Здесь хорошо отметить: Запад – как некое культурно-ценностное, социально-географическое понятие – далек от идеала; как преемник римского права и цивилизации, это, вероятно, все еще единственное место, где слабые могли поставить своих психопатов под (определенный) целесообразный контроль или единственное место, где есть хотя бы элементарное подобие правового государства (или когда направление на него есть одна из основных осей общесоциального консенсуса, или где некая стихийная «приманка справедливости» – одна из вещей вокруг что, вероятно, будет наибольший социальный консенсус^[43] и т. д.).

Не из-за свободы слова или «демократии», а именно из-за этой характеристики Запад является бельмом на глазу у всех тех, кто — за ту или иную банальность — его критикует. Если упрощать: кому какое дело до Запада с его ценностями, двигающиеся вокруг этой точки, или тот, кто ставит под сомнение или релятивизирует эти ценности, вероятно, сам является психопатом со склонностью к авторитаризму, тоталитаризму или просто преступной деятельности (вероятно, со склонностью к контролю над более слабыми, менее способными или к заговору против сообщества или даже общества в целом). Просто для полноты картины: я говорю о «ценностях» в их идеальной форме и совокупности – не обязательно, как этос этих ценностей реализуется изо дня в день (в Европе, Штатах или короче на Западе как таковом) на практике.

XXXV.

Если я упомянул ранее (даже если лишь в сноске) опубликованную мною ранее статью «Каждый режим хочет быть правым»,^[44] то следует добавить, что описанные в ней определенные «законы» или «тенденции» не относится только к высокопоставленным политикам. Отбор посредством садомазохистского подавления начнется в момент прихода (полной) власти практически кем угодно и будет воздействовать на всех с одинаковой фиксированной силой: на общество, политику, производственные компании, образование, архитектуру или моду. У нас был идеал викторианской, буржуазной или арийской женщины, социалистическая эстетика и архетип послевоенной американской жены.

В то же время все это лишь маска власти, натянутая на общество по горизонтали, в эксгибиционистском жесте, где непонятно где эстетика (точнее самопровозглашенные буржуазные «нравы», «этика», ритуалы или обычаи трансформировались в правила) заканчивается и где начинается распутство. Это тихая социальная игра для проверки границ обоих, изучения того, что можно терпеть, а что уже является так называемой «силой»; игра, придуманная из себя туземной (в своей основе всегда малобуржуазной) элитой – видимо, для того, чтобы не слишком скучать на абсолютно контролируемой ею территории.

Думаю, сразу понятнее, как на Славу Зайцева могло с самого начала его творчества (то же эндогенное буржуазное, т.е. по своей сути насквозь снобистское) общество нападать за то что в своих произведениях использовал традиционные образцы.

С другой стороны, кто из тех, кто чего-то добился, изначально (или большую часть времени) не подвергался травле? В том же духе коммунизм разрушил буржуазию, чтобы построить свою собственную; Гавел мог бы тысячу раз быть демократом, предающимся совещательному принятию решений, местами граничащему с плюумвиратом (если понимать его роль в то время не как власть, а скорее как влияние морального авторитета) уже во времена его правления и уж тем более после него, настоящие экономические и социальные рули стали понимать другие, «настоящие» технократы власти.

При этом власть в основе своей проста: тот, кто ею эффективно владеет (и не является невротичным микроменеджером) управляет (т.е. непосредственно ставит задачи, контролирует и потом пересматривает) чаще всего 3–5, лишь в крайнем случае (до) 10 подчиненными; впоследствии они применяют то же самое на более низком уровне. Так воля к власти постепенно доходит до низших ступеней – где каждый (уже) может «командовать» собой, где каждый (уже) командует «только своими руками».

Основные «магнетизмы» (или «силы гравитации», или просто «взаимосвязанность» элементарных властных отношений) на любом из уровней в основном одни и те же, и неважно, идет ли речь о старшей медсестре или о генеральном секретаре Политбюро – на всех уровнях, что до принципа одинакового реляционного варианта, каждый из этих уровней является, с точки зрения заключенной в нем власти, одинаково полноценным социальным пузырем, касательно «опыта власти» в значительной степени существующее само по себе. Пока система «заставляет» вступать в «веселые коллегиальные отношения» со всеми кто угоден, «кооптирует» все и всех, что может (и кто ей позволяет), возрождаясь подобно фениксу, власть в виде социальной напряженности определенной «длины волны» все же присутствует во всех уровнях одинаково; даже в тысячах своих двойников она является единственной закономерностью, функционирующей по единому принципу, питающей и обновляющей этот принцип.

В любом случае проблема определяется таким образом: мы (относительно прозаично) обнаруживаем, что это дискомфорт, создаваемый садистами и психопатами. То, что им это сходит с рук, связано с тем, что государство создает порой идеальные условия для выживания различных форм социального «насилия» (буллинга, манипуляции и т. п.): виновные часто избегают правосудия, самооборона обычно карается тюрьмой, а забастовка – неприличное слово. За чуть более насильственный протест против государства (то есть такой, который все больше людей считают единственным смыслом или шансом что-то изменить) наказания, возможно, даже выше, чем при социализме, австро-венгерском авторитаризме или фашистской диктатуре.

XXXVI.

Раньше меня не переставала завороживать и удивлять механическая неумолимость в духе прагматизма, которой (и не только в горячие минуты, но и в тени радостной «национальной» гордости) функционирует общество в целом. Я не понимал, как кто-то может подняться, перелезая через чужие головы, или – грациозно, плавно и скользко как угорь – плыть сквозь исторические эпохи, системы и повороты.

Сегодня меня это уже не удивляет — тот факт, что некоторые люди просто садисты, которым нравится унижать других, а другая часть — те, кто получает от этого удовольствие, во многом объясняет постоянную потребность создавать и поддерживать среду, в которой отдельные эпизоды такой взаимной выгоды будет иметь место.

Не только группы по интересам, т. е. государства, корпоративные организации или предприятия, но и комиссии, присяжные и другие асимметричные созвездия существуют — в дополнение к их «официальным» функциям — еще и потому, что общественный спрос на арены и гладиаторские бои постоянен. И даже в таких областях и дисциплинах, , где люди и без комиссий добьются, что сделанный ими самолет может быть и не идеален, но уж точно не упадет.

Полуправда, ложь, обман являются частью боеприпасов таких социальных садистов, то есть частью снаряжения любого настоящего психопата, однако как и создание впечатления интереса, тайны и обещания – которые в момент, когда они должны исполниться, сменяются избеганием и блужданием, дальнейшим откладыванием, оправданием или даже новым усилением собственной привлекательности и недоступности. Путем дальнейшего создания смеси ожидания, беспокойства, сострадания или даже страха, но в то же время собственной уникальности, недоступности и неразделения того, где это было бы само собой разумеющимся в сбалансированных отношениях. Очарование дополняется быстрыми, поверхностными вопросами, которые – а не ответы – уводят еще дальше в лабиринт неуверенности. В то же время, однако, он заставляет тех, кто ему близок и, возможно, даже небезразличен к нему, представить, как было бы хорошо, если бы он нормально разговаривал с ними и был доступен какое-то время только им или каждому из них – то есть если бы просто «потом», когда это «закончится» или когда «будет перерыв» и т.д. он был нормальным «комфортным» человеком. И хотя такой паузы или конца не наступает, его близкие могут все еще испытывать к нему восхищение, но это извращенное восхищение, подобное тому, какое испытывает избитая жена к своему мужу, домашнему тирану; как собака ведет себя по отношению к своему хозяину, буйному пьянице.

Легко поднимаются по социальной лестнице те, кто имеют наглость нарушать то, что наблюдает большинство, но при этом ведут себя достаточно корректно, чтобы их не видели – другими словами: они не агрессивны в насильственном смысле этого слова, потому что используют других для всего, что бы иначе могло привести к риску «испачкаться». Первоначальные мятежники, таким образом, сами становятся диктаторами: в конце концов, разве не потребность приспособить мир к себе, а не приспосабливаться к миру, является главной причиной их бунта?

Те из них, кто преуспевает, быстро окружают себя лояльным им аппаратом и проводят большую часть своего времени в той или иной форме промывания мозгов другим сценариями катастроф. За ними часто следуют предложения (а впоследствии и реализации) «решений», которые приносят им прибыль, выгоду или консолидацию власти. А в довершение всего (и чтобы все нежелательно не «застряло» в одном временном промежутке) оно будет подстраховано «на всякий случай» выстраиванием (в необходимом порядке воспитания) системы воспитания и образования. Это, конечно, дает понять, что с их помощью они также будут контролировать большую часть умов следующих поколений.

Здесь снова мы имеем арабский принцип смирения, послушания и преданности святой троице — богу, боссу и отцу; и даже если в некоторых обществах бог и отец притупились в своей ужасающей силе, то это только потому, что их идеологическая вотчина была узурпирована «боссом» (начальником руководителем), то есть каждым безжалостным лицом власти, созданным системой, которая позволяет такая вещь.^[45]

ХХХVII.

Определенная мягкость, которая может заключаться и в небрежном восхищении той или иной знаменитостью, спортсменом, общественным авторитетом или «обычным» человеком, находящимся в их окружении, все же воспринимается у женщин как привлекательная; встречаются ли подобные выражения восхищения в исполнении мужчин, особенно когда такое восхищение направлено на фигуры того же пола, может в некоторых случаях быть по меньшей мере смущающим; в более серьезных – вызывающим сомнения в умственной зрелости таких «поклонников».^[46]

И восхищенные женщины, и восхищенные мужчины по своей «классовой» поддержке той социальной группы, которая управляет тем или иным мировоззрением делятся на две (плюс две) основные группы – которые можно, по признаку их основных тенденций или «отличительных черт», примерно определить как:

богатых, которые поддерживают (обожают, защищают и т. д.) «капиталистов»;
бедняков, поддерживающих «коммунистов»;

Далее следует первая «более интересная» категория, в которую входят:

богатые, поддерживающие «коммунистов» (в значительной степени обеспеченные, скучающие интеллектуалы, банкиры или бизнесмены; часто те, кто желает оставить свой след в истории минимальными собственными усилиями; политические «инвесторы» или просто люди, жаждущие увидеть, как их инвестиции «поработают» или как люди, оснащенные ими, «движутся» в рамках выполняемого ими задания» и т. д.);

… а также самая замечательная категория, представленная

бедняками, поддерживающими «капиталистов» (пожизненный бедняк, являющийся ярым поклонником и посетителем концертов «настоящего американского рока», голосующий за консервативно-либеральные партии; секретарьша, делающая покупки в Starbucks, Michael Kors или завтракающая в Paul, потому что и «другие так делают» /потому, что это «вопрос социального статуса»/и т. д.)

В связи (и не только) с этой последней категорией Павел Яничко вспоминает «вывеску в кабинете бывшего председателя ЧМКОС^[47] (где он много лет работал советником) Ярослава Завадила, говорившего , что «Когда миллионер голосует для левых это прихоть, а когда бедные голосуют за правых, это идиотизм».^[48]

По моему мнению, и это (опять) носит несколько общий, более широкий, символический характер сексуальных извращений, или накопление нескольких таких отклонений: помимо мазохистского возбуждения, возникающего в переживании «приятного подчинения» (или «чистого раболепия» и т. д.), оно обнаруживает еще и черты некоторого фроттеризма: т. е. удовлетворение, проистекающее (здесь) от возможности «потереться (о предмет обожания; хотя бы только идейный) и, почувствовав какое-то приятное ощущение, идти – временно удовлетворенным – своей дорогой дальше».

Как я сказал, в то время как отличительные черты первых двух выше упомянутых категорий, я думаю, ясно понятны (и, вполне естественно, логически «более постоянны»), последняя категория гораздо замечательнее – т. е. та, которая состоит из полезных идиотов капитализма, которых настоящие хозяева власти своим перманентным «излучением» себе подчиняют. Завоевывает ли капитализм своих сторонников и апологетов с помощью мягкой силы (культура, музыка, целеустремленность, реклама и т. д.) или более насильственно (порочный круг пробуждающихся потребностей, предоставление кредитов, обязательства в рамках трудовых отношений, страхование в форме выкупа и др.), это взаимоотношения, имеющие ритуализованный, символически-сексуальный характер. Если бы мы хотели быть еще более явными, мы могли бы даже сказать, что их природа по существу является активно-пассивной гомосексуальной; однако с тем, что индивидуумам, пассивно волевым, на самом деле нравится такое действие, совершаемое повседневно в рамках вообще пассивного согласия капитализма (демократия, «свободы» и т. д.), или им даже не приходило в голову, что у них могло быть другое мнение по этому поводу.

Характерной чертой полезных идиотов либерально-капиталистической власти является их большая или меньшая оторванность от реальности, мечтательность или сниженная способность понимать, что все функционирующие вещи должны иметь некую прочную основу, ничего не бывает бесплатно и за все нужно (так или иначе) платить. Неудивительно, что многие из них испытывают глубокое восхищение, уважение и доверие к католической церкви — здесь не столько из-за возможных воспоминаний о министрантских годах (и о материализации церковной власти в конкретных отношениях католического чиновника и его доверчивых служебных овец, предоставленных в его распоряжение), как скорее в силу (видимо, данной их природой) склонности верить в чудеса (что, как известно, есть – наряду с культом крови, насилия, пыток, распятия, лицемерия, навязывание чувства вины, а также другие формы эмоционального шантажа и манипулирования основанными на них массами – реальная сущность, скелет в шкафу и патология католической веры).

Напротив, вторая из «парадоксальных» групп состоит из богатых (или, по крайней мере, «обеспеченных»), которые в свойственной им («левой») манере выступают за менее привилегированных. Большинство таких лидеров в основном (политические) «предприниматели», и как таковые они ничем не отличаются от «чистой», правой «породы». Однако среди «праведных» акул свободного рынка такие «предприниматели», скорее всего, не преуспеют ни в коммерческом, ни в политическом отношении: они не смогут эффективно убеждать или манипулировать — никто из выученных жизнью правых или либералов не позволит быть обманутым чем-то таким. Поэтому этот (самоуверенный и амбициозный, несмотря на все свои недостатки) человек должен стремиться к более податливой аудитории. Вместо того, чтобы выть с подобными волками (т.е. существовать в условиях свободной экономической конкуренции), они, таким образом, берут «народ» в качестве производственного капитала своего проекта – с помощью которого они дополнительно защищают себя или, по крайней мере, создают такое впечатление.

Садисты тоже бывают разные: один наслаждается другими с удовольствием, но профессионально он человек на своем месте; другой находит удовольствие в издевательствах над теми, кому это нравится, но позиция, позволяющая ему это делать, несостоятельна, так как он профессиональный дилетант. Нечто подобное было показано в 90-х годах 20 века: многие компании как будто созданы в период после «перемен» для того, чтобы бывшие разделители абсолютной власти могли излить через них свой фетишизм. Таким образом, погибло большинство тех, чьей основной целью основания было сохранение гнезд садистского осуществления власти; некоторые из них уцелели, однако, потому что владелец обладал еще и организаторскими, деловыми и управленческими талантами.

Их было всего несколько, где хозяин был латентным или открытым деспотом, но в то же время талантом, и вдобавок ко всему ему так повезло, что он получил достаточно покорных мазохистов «под себя», которые ему отдавались с радостью и с идиотской улыбкой, которые не только терпят его стиль управления, но и, видимо, им он нравится — и компания не только выживает, но и продолжает процветать, развиваться и расти.

XXXVIII.

Таким образом, если путь вперед заключается в том, чтобы не подвергать стрессу лиц, находящихся в «наручниках» трудовых отношений,

где находится такая граница по отношению к работнику (т.е. по времени, поведению, требованиям и т.д.), а также где она как-то лежит
«более объективно», т. е. чтобы выполнение его работы во всех отношениях отвечало потребностям работодателя (или компании), или продолжало быть эффективным?

Другими словами: если золотая середина (в смысле, например, требований к работникам) находится «ниже», чем сейчас, то где она? Идеал позиционируется «для каждого индивидуально» (субъективно) или есть какое-то «коллективно осуществимое» решение (например, 5 часов работоспособности, благополучие на рабочем месте, оздоровительные курсы или курсы иностранных языков и т. д.)? Как быть людям, которые получают удовольствие от работы, не имеют ничего другого и хотят там себя реализовать? Как насчет карьеристов, которые хотят порядка в других и сами его поддерживают? Должны ли они также выбирать карьеристов или мазохистов? Как быть с теми, кто считает себя мазохистами, притворяется мазохистом на собеседовании, а потом обманывает на работе под давлением или иным образом показывает, что он не мазохист (или что они буквально противоположны)?

Каждый может говорить, что хочет, можно не соглашаться, но я думаю, что власть имеет садомазохистскую природу, а профессия — это просто прикрытие. Так же, как люди ходят «(вы)пить кофе» в первую очередь потому, чтобы посидеть и пообщаться, и так же, как мелкая буржуазия наряжается в разные формы, мундиры или режимы, служат в определенных случаях кабинеты, комнаты и различные другие «закрытые помещения» местом выживания всевозможных межличностных патологий. Проскальзывая в них, это открытие «извращенца» в себе часто вообще не такое резкое, как многие могут подумать, в то же время здесь более чем где бы то ни было верно, что возможность делает воров. В конце концов, далеко ли от «простого» коллекционера до фетиша? Далеко ли от фетиша до Фрейда? А от Фрейда до сумасшедшего дома?

XXXIX.

Конечно, мы можем быть максимально (само)критичными в отношении того, «лучше» ли

коммунализм (то есть то, что я понимаю как склонность делиться всем, но в первую очередь решениями), или
индивидуализм (под которым я понимаю практическую проекцию анархизма в лучшем случае, эгоизма в худшем); однако мы всегда приходим к тому, что обе эти тенденции являются лейтмотивами, прокладывающими пути, ведущие как к прекрасным, так и к извращенным результатам.

Как бы то ни было, мы все же приходим к – только с виду общему – выводу что коллективный бессознательный коммунализм ведет куда-то к пирамидам и стадионам Шпеера, индивидуализм приводит к превосходным произведениям искусства и перманентному (попытке) феодального порабощения других.

Если Келлер видит некую «главную» социальную дихотомию современности как противопоставление (или сосуществование и т. п.) «ничтожного» – с одной стороны, и «невежественного» — с другой,^[49] то я бы, правда, с некоторым преувеличением, пожалуй, не побоялся бы заявить, что рассматриваемая здесь тема заключается в том, что

мнением других уже заранее стрессированные фроттери и более или менее добровольные пассивные гомосексуалы, страдающие стокгольмским синдромом (с одной стороны),
договориться с хищниками-садистами (с другой стороны) о том, как все должны быть счастливы.

Рядом с нами перманентно и фрейдистская душа, жаждущая удовлетворения, и рационально избирающая, «дарвиновская» природа бытия. Именно постоянное, переплетенное присутствие обеих этих взаимно питающих «природ» должно в значительной степени учитываться при любом размышлении о том, в какой мере возможны социальное примирение, равенство и братство, а также когда мы делаем выводы, вытекающие из таких дум. Как только мы не добавим ни к какому «социальному» уравнению или рассуждению ту основную константу, что асимметричные формы взаимодополняющихся в своей извращенности взаимоотношений (унижающий — унижаемый, запугивающий — запугиваемый, эксплуатирующий — эксплуатируемый и т. д.) не только правят всем миром, но являются также двигателем, дальнейший «расчет» будет невозможен, так как в таком «уравнении» скорее всего не будет общего знаменателя.

Следовательно, путь в улучшенин личного опыта человека скорее лежит

в том, что, что индивид (в единственном или множественном числе) «получает по указанию» сверху (сокращение рабочего времени; полпотовское переселение людей в деревни, чтобы они управлялись как могут; «навязанная» племенная демократия народы Сахары или Средней Азии; зеленая или иначе красочная революция и т. д.) – или более уместно
(постепенное, терпеливое, честное и объективное) воспитание с той целью, чтобы необходимая напористость исходила снизу и все руководствовались хорошо и справедливо и одинаково для того, чтобы устроить себе «благополучие»?

Во всяком случае, я придерживаюсь мнения, что для того, чтобы что-то изменить, необходимо выявить и социально укротить (или, выражаясь более явно, «стерилизовать» или «нейтрализовать» и т. д.) все гнезда власти, из которых может протекать любое патологическое проявление, которое таким образом поддерживает, дополнительно поддерживает и нередко даже способствует расширению того или иного из описанных здесь типов неравноправных, властно-буллинговых или иным образом социально токсичных отношений.

XL.

Помимо скрытых патологий, придающих вредителю кратковременное возбуждение и длительный, по-видимому, смысл жизни, существуют еще определенные «эволюционные» или «приспособительные» формы «шероховатости» или «жесткости». Местечково примитивное, во многом «импульсивное», население деревень, городков и мегаполисов с нулевой предусмотрительностью и почти детским утилитаризмом, бесшабашностью и решительностью научилось — в принципе вполне интуитивно — отделять (самополезное) зерно от того, что он воспринимает как (ненужное, раздражающее) плеву.

В этом контексте меня всегда завораживала парадоксальность той «капиталистической» легкости, с которой социализм отбрасывал тех, кто не соответствовал его представлениям — не только торговцев, единоличников или различных предпринимателей, но и людей с собственным мнением, более медлительных рабочих или даже гимнастов с избыточным весом. Разве они не были также нормальными людьми, которые должны быть равными (или, по крайней мере, иметь возможность идти по общему пути, ведущему к всеобщему счастью)?

При этом в моем наивном «аскетическом» представлении стройные и подвижные продолжают танцевать с толстыми; на рынок ходят ленивые с предприимчивыми; на конкурсе остроты декламируются соловьиными голосами обладающие отличники а также заикающиеся троечники рядом с грубыми неучами.

Причина, по которой при социализме этого не было (и будем откровенны: наверное и даже никогда до этого), должна заключаться в том, что такое общество всегда кто-то «просветлял» то ли своим авторитетом, то ли авторитетом в сочетании со страхом; возможно, этот страх появился сам собой через обычное предвкушение, чтение по губам, старание не обидеть, понравиться, получить похвалу. Это также косвенно показывает, насколько социализм понимался (и терпимо; или благожелательно рассматривался) с точки зрения теоретиков коммунизма как некий «пропавший младший брат» (того, кто пока в пути, чья очередь только придет). Однако все это делалось не только из какой-то глупой — или достойной — терпимости или великодушия. Основная практическая причина заключалась в том, что именно такое («благожелательное») восприятие всех болей социалистического общества (или: предвосхищающее их) извиняло и объясняло эти боли (читай: пережитки жестких, капиталистических, прагматических, эксплуататорских отношений) и позволяло их продолжение.

Таким образом, этот младший брат коммунизма пассивно принял историческую роль, в рамках которой

не только способствовал расцвету эндогенных капиталистических (социально неравных) отношений в самом лоне того, что должно было стать высшей ступенью развития на пути к бесклассовому обществу, но – он сам – через живущих в нем людей
«участвовал» в развитии и дальнейшем «культивировании» одних из худших качеств, которые производят все такие социальные констелляции: между прочим
малодушия и низкопоклонства по отношению к властям, так же как, с другой стороны,
машинально-механической жестокости по отношению к тем, чьи судьбы он мог решать.

В то же время не безынтересно, как безошибочные аналогии возвращают нас к ранее описанному «классическому патриархальному» (т.е. в основном «конфуцианскому») мироустройству, состоящему из некоего «элементарно простого», но в то же время «абсолютного», «идеального» подчинения всем «природно» мужским (сильным, доминирующим и т. п.) началам, «архетипам» – старший или муж или «вождь» (начальник, старший офицер и т. д.), бог или отец.

XLI.

В тени патриархальности и традиции мы имеем «так называемую» мораль; также «этику», «нравы» и т. д.: они различаются примерно так же, как «религия» и «идеология», соответственно «дискурс», «нарратив» и «ложь» – так что видно, что это на самом деле одно и то же). Если мы говорим о морали, то, между прочим, сказано, что новый (социалистический и т. д.) человек «морален» и должен иметь «отвращение к падшему, праздному образу жизни». Помимо всего прочего, он должен презирать, например, неряху, бездельника из кафе или уличную шлюху.

Ну почему социалистический человек должен презирать шлюху? Из-за ее грязи? Ведь чем же в этом от нее отличался рабочий Первой республики? Из-за лени? Пусть каждый попробует быть шлюхой на полную ставку! Из-за репутации или «неорганизованного», образа жизни? Что это за лицемерие! Из-за плохих нравов? Разве и социалист, и капиталист в некоторых случаях не подвержены произволу системы в большей степени, чем проститутка капризам клиента?

Единственная причина всегда одна и та же: «социализм», как и всякая «острая» новая система (т. е. такая, которая сразу после своего — часто революционного — выхода на историческую сцену) отстаивает свои позиции, строить свои элиты и снобистские ритуалы, свою, «эндемичную» буржуазию. В качестве альтернативы, тот факт, что это только воплощение, или форма выживания буржуазии, т. е. тот факт, что (по крайней мере, в случае Центральной Европы) стремление осуществить любую, даже самую благородную идею в ее практическом осуществлении всегда вращается вокруг мелкой буржуазии в такой же мере, как и ее центр, она всегда воссоздает и защищает свою мелкую буржуазию; почти как некое своеобразное перевоплощение затхлого «уюта» кельтских оппидов – будь то в теперешнем виде, завтра или, вернее, в вечность.

Однако социальный дискомфорт, это «дурное настроение»,^[50] вызванное накоплением различных чувств дискомфорта на индивидуальном уровне, касается не только снобистских капризов мещан, материального успеха Катарины Тихомировой или надменного отвращения Фиделя к сардинам, но оно имеет отношение и к социальной инженерии «конструкторов» социалистического общества. То есть об искусственном, в своем роде, прогрессивном ответвлении чего-то, что в значительной степени было действительно авторитарнным тоталитаризмом,^[51] или эндогенной социалистической буржуазией (или сливками общества, элитой, «истеблишментом» и т. д.), которая в ином (теоретически) эгалитарном обществе в основном «расцвела» стихийно, «либерально», «по-дарвиновски» в том же как на поле под паром (или, точнее, на навозе) рано или поздно прорастет еще какое-нибудь «исключительное» или «экзотическое» растение.^[52]

При этом я действительно всегда (или, по крайней мере, долгое время) считал, что социализм – это аскетизм; то есть некая внутренняя умеренность, благородство духа, сдержанность, дисциплина и умеренность. Или я ошибаюсь в этом? Кто знает; с другой стороны, достаточно осознать, что сам коммунизм (с его «от каждого по способностям, каждому по потребностям») имеет закодированные в нем, с одной стороны, альтруизм, внимание и великодушие – а с другой стороны, лень с обжорством, мы обнаружим, что это, вероятно, опять не будет так просто (и, прежде всего, однозначно!).

XLII.

Однако, мы можем поставить вопрос по-другому: не противоречит ли аскетизм в действительности цели «удовлетворения потребностей», или, любого дальнейшего развития? Или если скажем так каково соотношение между реальными конечными целями – т.е. эгоизмом (вплоть до «садизма»), приносящим насыщение личности, и «альтруизмом», или такая эффективность, чтобы служить обществу, «народу»? И не случайно ли аскетизм есть некая оборотная сторона садизма, или его самоуничижительная противоположность или просто необходимый дополнительный симптом?

В конце концов, разве аскеты не годятся для садистов, особенно как послушные, по сути мазохистские работники? Не каждый аскет одновременно является духовно дееспособной, напористой личностью, способной и не есть, и целенаправленно защищаться, короче говоря, быть «кем-то вроде Ганди». Здесь не только можно, но и нужно констатировать одно: не только не всякий аскет «Ганди», дело даже в другом: большинство аскетов даже не «подобны Ганди».

Классическим примером такой комплементарности является ситуация в Китае: если называть вещи своими именами, то мы приходим к выводу, что Дэн Сяопин в начале 1980-х в основном претворял в жизнь идею о том, что если они поработят (или не воспитают, не выдают паспорта, закроют, устроят работать за минималку и т.д.) примерно 95–90% населения, для остальных 5–10% будет легким и радостным занятием продавать (т.е. вывозить за валюту) стоимость, которую ими порабощенные произвели. Кроме того, для тех немногих, кто продает, высокая конкурентоспособность будет гарантировать отличную прибыль – и в то же время будет достаточно места для (необходимых потенциальных будущих, особенно ценовых) уступок, если это необходимо.

Все, что нужно — это усердно начать и с самого начала создать как можно больший класс крепостных. Это было то, что шло хорошо – людей (читай: производительных сил) было достаточно; по сравнению с эпохой Мао все воспринималось как «улучшение» (а Сяопин знал, что единственное, что нужно, это не прыгать – а улучшаться постепенно). Таким образом, если в начале было, например, «всего» 0,01–0,02% богатых (т. е. те «ответственные» – т. е. «самые лояльные» или «самые просвещенные» – представляли /тогда/ примерно «всего» 100–200 тысяч человек), постепенно их стало, скажем, 1–2%; или (в более широком масштабе его ее обемадолларового «миллионерства») даже 5–10% (примерно 80–120 миллионов человек). Однако даже это все равно означает, что в Китае примерно 1–1,2 миллиарда человек все еще являются более или менее «только» производственной (или земледельческой и т. д.) силой.

С другой стороны, это тот же принцип, по которому действовали почти все восточноевропейские внешнеторговые предприятия^[53] (ПЗТ): произвести продукт в отечественных условиях почти бесплатно, затем (пусть и «всего лишь») его за (все еще весьма конкурентоспособные) 60–80% мировых цен продают за границу или на мировых рынках. Наценка после вычета расходов равнялась в принципе сумме конечным получателем всего объема которой была государственная казна. В расчете «на человека» большая доля «копейек» осталась тому, кто принимал непосредственное участие в данных операциях – т. е. те 1–2% привилегированных и проверенных (но в то же время способных и желающих так проводить свое время); может даже меньше. Существенно то, что менталитет самого принципа бизнеса – то есть всегда производить дешево дома и экспортировать за границу (значительно ниже цены, но) с прибылью – остался у чешских предпринимателей и по сей день; в конце концов, большинство самых крупных из них (по крайней мере, с самого начала) была набрана из числа бывших сотрудников ПЗТ.

XLIII.

В новом, более плюралистическом типе общества, формирующемся с 1990-х гг., с одной стороны, утратили смысл («отжились», стали невидимыми и т.д.) всевозможные «привилегии», связанные с прежним (т.н. «социалистическим») строем или «оттирался», но принцип образования прибавочной стоимости, заработки и богатства остались прежними: бывшие ПЗТ становятся собственниками, Запад по-прежнему берет товары, прибыль по-прежнему остается у относительно небольшой группы людей – возможно с той лишь разницей, что по сравнению с прежними зарплатами, которые были, по сравнению с Западом, меньше в десять-двадцать раз, в том же сравнении оклады теперь составляют треть.

Простые люди, которые хотели так называемой «свободы» (что для подавляющего большинства населения означало возможность покупать качественные западные продукты, которые будут доступны в достаточном количестве, т. е. по доступной цене – покупайте западный продукт. Сейчас он, однако сделан в Китае, потому что, если бы он продолжал выпускаться на Западе, то, может быть, они были бы значительно менее доступны финансово (и тогда мы бы только увидели, что мы далеко не добрались; но чтобы мы дошли до такого состояния – а значит, начинали так думать – однако нежелательно). С другой стороны, мы отличаемся от Китая: пока у нас всякие «крестные отцы» – читать: мафиози – безмятежно роятся вокруг губернаторов регионов, компартии Китая (в том числе обкомов, этих коммунистических «губернаторов» / « глав региональных отделений» и т. п.) не боится подобных (активно бороться с коррупцией и тем самым потенциально дискредитировать партию) пороков на постоянной основе.

Для исправления общественного порядка марксизм, безусловно, является ценным источником вдохновения, но его не следует рассматривать как оружие. Даже если это никогда не было преднамеренным, защита печально известных социально-экономических результатов его идеологии, которая пришла после «расправы» с «эксплуататорским» классом, к сожалению, дала ему эту ауру. И это при том, что, как многие могут не знать, речь идет не о том, чтобы «взять у богатых» (и безвозмездно отдать бедным), а скорее об абстрактном мышлении, воображении и размышлении о связях, причинах и следствиях; хорошо, возможно, с некоторым упором на практическое применение в социально-экономическом процессе.

В то же время такое мышление использовалось и в «буржуазной» экономике; тем не менее, это произошло в ней

часто поверхностно и без полных связей, или при допущении, что «низшие слои» останутся такими, какие они есть, или поднять их невозможно, тем более не думая о перераспределении, прогрессе или развитии, далее
Марксисты не на службе буржуазного хозяйства или феодальных отношений, а для их улучшения.

Именно потому, что это происходит указанным выше образом и с приложением ясных – социальных – аспектов и требований, получающаяся «смесь» приобретает характерную форму, которую отождествляют с марксизмом, ошибочно принимают за него, называют им, таким образом как таковую и высмеивают; но, возможно, иногда его марксизмом считают и справедливо.

В то же время я, вероятно, совершил фундаментальную ошибку, когда думал, что социализм — это аскетизм; или, что аскетизм – если не цель, то одно из самых ценных качеств. Однако это не так – не только социализм, но и коммунизм хочет потреблять, жить в изобилии до роскоши, иметь свои элиты, эндемическую буржуазию и, по-видимому, также садомазохистские отношения и должным образом гордиться этим. В стремлении к сытому желудку и дому, обставленному качественной мебелью, социализм ничем не отличается от («идеалов») капитализма.

Разница лишь в том, каким образом до этого доберутся по сравнению с капитализмом – хотя бы потому, что если капитализм (как и скрытый феодализм в форме реального социализма и постсоциалистического мира) есть нечто, то, как мы показали, в принципе десоциализирующая среда ориентирована на максимизацию прибыли, которая ведет именно за счет максимально возможной конкурентоспособности (которая достигается за счет эффективности).

Резюмируя цинично и лаконично: капитализм и его различные формы (или различные формы эксплуатации человека человеком) приносят отличную услугу всем тем, кто в данный момент не находятся на работе.

XLIV.

Что сказать в заключении? Не то чтобы мы совсем не продвинулись, с другой стороны, мы не продвинулись намного дальше. Если мы не нашли рецепт, как общаться не только «в целом», но и «в деталях» (то есть с точки зрения человека, личности), мы, по крайней мере, определили ключевые моменты представляющие болезненные точки. Начиная с

личности предпринимателя (со всеми его, как это эвфемистически называется, «спорными» чертами), через
«управленческий» климат (по-прежнему четко фиксирующий издевательства на рабочем месте и дискомфорт сотрудников) до тех пор, пока
освящение многих из этих негативных вещей законом (или хотя бы закрытыми глазами, или избирательной слепотой к подобным явлениям),
низкий уровень гражданской и/или «личностной» образованности практически всех участников трудового процесса / трудовых отношений,
неумение определять реальные личные цели и неумение их добиваться и др.).

Все это пункты, с которых следует начинать (трудовой процесс как правовой статус, место работы как источник дискомфорта / комфорта, отношения, вытекающие из субординации, соотношение личного достоинства и общих интересов и т. д.), а также возможные загвоздки, парадоксы или тенденции, противоречащие тому, что наши цели «легко достижимы» (конкурентное давление, непрекращающееся давление роста и эффективности, всегда принципиально неизбежная ранее или позже «обезличивание» данных давлений и т. д.)

Амбициозные молодые исследователи в области философии обычно не понимают или не могут правильно оценить, что главное в их области не «гносеология», «Платон», «метафизика» или «триады» – а «простая» философия жизни (т.е. в гармонии с собой, возможно, «лучший» способ примириться со своим окружением, или с тем, на что я не могу повлиять, изменить и т. д.). В чем-то сходные с ними, в рамках этого сочинения мы также можем прийти к осознанию того, что на практическом уровне важны и самые обычные вещи: атмосфера на рабочем месте, степень демократичности, отношения с начальством и т.д.

В свете этого «социализация» (или «улучшение») может рассматриваться и как то, что работник с нетерпением ждет работы, и в то же время она достаточно осмысленна для него, чтобы наполнить, развлечь и обеспечить ему естественную мотивацию вести себя дисциплинированно. То есть, чтобы с одной стороны она его не уничтожила по-человечески, но, с другой, чтобы от него как-то («по-хорошему») «получить лучшее».

Пока обе стороны в настоящее время тратят часть своего времени на то, чтобы подумать о том, как они будут себя вести и «чем занимается другая сторона», можно было бы внести хоть немного мира в их взаимоотношения. Социализацией, или первым шагом к ней, может таким образом стать

либо внутреннее устройство достаточно «осознанного», «просвещенного» целого (коллектива, общества, общества),
либо разумное, искренне намеренное и прежде всего профессиональное вмешательство третьего лица (в долгосрочной перспективе, например, государства в столь же действительно актуальное воспитание гражданственности не только в части обязательств, но и прав и их реализации; в перспективе краткосрочной /в идеале правильно функционирующими/ профсоюзами).

По крайней мере, такое направление должно быть необходимым дополнением к любым рекомендациям, рассматриваемым в таком же «общем» духе; соответственно, к другим направлениям мысли в рамках какого-либо «более крупного плана» в расчете на «преобразование общества» или его «состояния» как-то «в целом» (или сразу, «по всем фронтам» и т. д.).

Однако для того, чтобы это произошло, необходимы определенные предварительные условия, а также приоритеты для сосредоточения усилий по проведению реформ, о которых, надеюсь, я упомянул хотя бы частично выше. Я считаю, что следование им может оказаться более значимым, более осуществимым и, в конечном итоге, более чувствительным к отдельным людям, чем такое постепенное изменение, нацеленное на вездесущую, но анонимную массу. В то же время такой подход является и превентивным, потому что любое системное изменение слишком зациклено на собственных размерах, на собственном «лавинном эффекте», а не на достаточной осторожности, чтобы черный пассажир в виде (вечного) спекулянта (снова и снова) не попытался получить для себя свой меньший или больший «феод», и это — какой сюрприз — даже в таких реформированных социальных констелляциях, в которых никакого феода быть не должно в принципе!

При этом путь предотвращения такой ситуации должен вести не только через какую-то «большую рамку» сообщества, «сотрудника», народа или иных «масс», а прежде всего

путем устранения негативных аспектов, или / как минимум
последовательной идентификацией, критической переоценкой и последующей помощью в (авто) «реформировании» каждого отдельного личного «мини-опыта», а также
исправляя созвездия, представляющие субстрат базовых стрессовых отношений в рамках существующей экономической и рабочей системы, которая окружает, интегрирует и использует такого человека; т. е. особенности взаимоотношений на рабочем месте, особенно с начальством, руководством, бизнес-элитой (а также последствия такого рабочего климата, настроения в компании, той «культуры», которую создает компания и т. п.

На мой взгляд, попытка такого изменения вполне уместна, оправдана и логична: ведь, несмотря на то, что работники проводят от одной пятой до одной трети своей жизни в сети здесь описанных рабочих отношений, среда этих отношений является микромоделью (или «зеркалом») того несоответствия, на котором стоит (или в «макроплане», в «большом обрамлении» которого работает) весь капиталистический — ибо «по-дарвиновски естественный» (традиционный, консервативный, либеральный…) – мир.

С другой стороны: кто на самом деле знает человека – «индивидуума»? Кто знает, чего он на самом деле хочет? Кто что знает? А что такое самопознание? Например, может ли это быть познание истинно самых глубоких желаний? То есть, что на самом деле имеет для кого самое важное значение, вокруг чего он сознательно или подсознательно строит свою деятельность или большую часть своей деятельности, что является подсознательным или сознательным двигателем для того, чтобы он вообще что-либо делал?

Если это так, то это совсем непростая задача: конечно, только потому, что человек иногда не знает даже своих истинных (глубоких, «скрытых» и т. д.) целей, желаний или путей к удовлетворению — как я уже указал. Или он знает их и не хочет в них признаваться, он слишком слаб, чтобы заставить их произойти, поэтому продолжает оправдываться. Например, у него есть «женщины», но он хочет «богатства»; у него есть «богатство», но он хочет «свободное время». У него есть «свободное время», но хочется «работы» и «удовлетворения». У него есть «удовлетворение» и «работа» (в которой он, возможно, успешен и уважаем), но он обнаруживает, что предпочел бы «почитать книгу», «пойти в лес» или «испытать безудержный секс»; однако у него нет на это «покоя», « аппетита», «силы» или «времени».^[54]

Однако у этого порочного круга есть и другое измерение, рамки или контекст, который фактически возвращает нас к фундаментальному различию людей, то есть каждого из нас. С одной стороны у нас есть изощренные технологические стартапы с их просвещенными долями сотрудников в принятии решений и т.д., но с другой остается еще очень сильный слой «обычных» людей, которые, (уже) когда дело доходит до чего-то столь «изысканного», как поиск (и оплата) пересадки на поезд по мобильному телефону, все еще живут в своего рода «полусознании» первобытного человека. Это люди моего детства – обитатели деревенских многоквартирок и бескрайних дачных поселков, которые время от времени сплетают из дыма и тумана впечатлений витки того, что, как они надеются, их коллеги-столочники будут считать «культурным». Собираются ли они вместе за пивом или группой однажды в прокуренном пабе, они всегда какое-то время пробуют, привыкают, «репетируют» – почти как когда волонтеры репетируют выступление или когда группа настраивает свои инструменты, а затем создают свои собственные маленькие ритуалы, из них рождается своеобразная «тусовочная» культура, ее привычки… Как только все улажено, «настроено» и благотворное спокойствие светского мероприятия на мгновение распространяется вокруг, что-то происходит (видимо, кто-то нарушил «ритуал» или «обычай»), вскоре начинает распространяться известие о том, что рабочие, потерявшие с окончанием рабочего дня с вои поводья, только что подрались в ресторане, и все начинается заново.

Хотя в только что упомянутой запутанности можно услышать некоторые «привлекательные» выражения, в то же время для целей примера она упрощена таким образом, что кажется по-своему «чистой» и «достойной», почти как сюжет для романа или фильма. Однако это не означает, что реальные формы, отражение и влияние проиллюстрированных в нем ситуаций должны затрагивать лишь каких-то «особо предрасположенных», «архетипических» и т. п. индивидов, которые, влекомые неосознанными потребностями, преодолевают «социальные кульбиты» и падения, лишь постепенно обнаруживая кто они на самом деле (или кем они на самом деле должны / хотели бы быть). Точно так же – в отличие от фильма – человеческие драмы (в том числе чисто внутренние борьбы, в которых каждый, как и во смерти, в финале одинок) в большинстве случаев не происходят

в совершенно чистом, достойном и благородном окружении; или, наоборот,
в совсем жалких, прямо нищенских условиях.

Дело скорее в другом: я думаю, что хотя «постановка» рассказа может быть не идеальной и не грустной, а в основном более смешанной, «сюжет» незнания своих конечных потребностей или неумение их сформулировать (т. е. неумение идентифицировать счастье и отсутствие мужества или, позднее, даже возможности его добиваться) в первую очередь затрагивает только самых уязвимых, т. е. самых простых.

Пусть моим самым серьезным аргументом в связи с только что написанными строками будет то, что вместо того, чтобы использовать таких людей как простое средство (им позже пассивно навязаных) изменений (которые официально существуют для них, но для которых они сами, в действительности, рано или поздно всегда становятся только срубленными бревнами, уносимыми течением), правильнее начинать с каждого из них, даже если это должно включать (читай: и оно должно включать) постепенную, терпеливую и напряженную работу с каждым из них, нахождение путей к их непрерывному образованию, а также укрепление самосознания каждого из них – а значит и прочности их положения в собственной занятости, экономическом процессе и обществе как таковом.

Список использованной литературы:

ARENDTOVÁ, H. (2012): O revoluci. Praha: Oikoumene.

ARENDTOVÁ, H. (2013): Původ totalitarismu I – III. Praha: Oikoumene.

BABIAK, P.; DARE, R. D. (2007): Snakes in Suits: When Psychopaths go to Work. Harper Business.

BERNAYS, E. (2004): Propaganda. Ig Publishing.

БУЗГАЛИН А.В., и соавт. (2018): Социализация капитализма: потенциал, пределы. Альтернативы. Стр. 33–67. Химки, Московская область..